Волчье небо. 1944 год - [6]

– Ну, до свидания.

Крепко ухватился за перила. К протезу уже привык. Но мало ли. Не хотелось выставлять себя калекой. Не спешил делать шаг. Обернулся. Соседка шла вверх, на ходу выпрастывая из-за ворота ключ на шнурке. Спохватился, крикнул:

– До свидания!

Почувствовал себя кромешным дураком.

«Идиот».

Спустил ногу вниз. Поставил рядом протез. Вниз идти по лестнице было всегда сложней, чем вверх. Шаг, поставить. Шаг, поставить. Грузовик больше не гудел. «Вдруг уехали без меня?» Прибавил шаг. Пот катил по спине, покусывал брови, щипал под коленом. Но все кончается, даже лестница.

Дядя Яша навалился на дверь. С наслаждением выкатился во влажную зимнюю хмарь, подставил потный лоб ледяному ветру с примесью бензинового дыма.

Грузовик, забравшись одним колесом на тротуар, урчал и трясся. Дяде Яше замахали.

– Доброе утро, товарищи!

– Доброе… И вам не болеть… Здравствуйте…

Кузов был полон. Женщины в беретах и платках. Мужчины в шапках. Все – в сапогах.

Упал, стукнул откинутый борт. Протянули руки. Он уперся ногой в ступеньку. Втащили. Дядя Яша ухнул на лавку, крякнул, огляделся довольный («не упал!») и – запнулся, как о камень, о Шуркино лицо напротив.

– Хорошо… что ты тоже поехал, – начал было дядя Яша. Но Шурка отвернулся. Дядя Яша протянул руку, чтобы похлопать его по колену, но Шурка тут же переставил ногу. Рука повисла в воздухе. Дядя Яша сделал вид, что отер что-то с собственного голенища. Машина, переваливаясь, стала выбираться на проезжую часть.

– Ну, с ветерком! – крикнул веселый женский голос. Всех качнуло, подбросило, затрясло, мимо понеслись назад дома. Прервались: потянулся исчерченный черными ветками сквер. Шурка глядел на него, повернувшись всем телом. Как будто видел впервые. Дяде Яше – затылок.

«Ничего, приедем, может, помиримся», – подумал дядя Яша.

Всю дорогу в кузове, как вода в рыбном садке, переливался разноголосый плеск разговоров. Грузовик встряхивало – все хватались за борта, за лавки, друг за друга, разговор умолкал на миг – и снова плескал.

Дядя Яша наклонился, прикрывая лицо от встречного ветра, вставил в рот папиросу. Кузов трясло, руки прыгали – никак не удавалось ни попасть концом папиросы в огонек, ни огоньком – в конец папиросы. Плюнул, убрал и то и другое. И его тотчас втащили обратно в общий разговор:

– А у вас какой?

– Что какой? – прослушал начало дядя Яша.

– Да фонтан! Какой ваш любимый?

Дядя Яша растерялся. Он мог назвать любимый сорт мороженого – из тех, что продавались в парке на гуляньях в Петергофе. Он мог вспомнить краснофлотские корабли, которые стояли на рейде в Петергофе. И его тоже обливал один из фонтанов-шутих в Петергофе. И он объяснялся в любви в Петергофе. Но любимый – фонтан?

Фонтанов в Петергофе было слишком много.

Он припомнил бесчисленные голые мраморные тела за водяными плетями и завесами. Ярче всех в памяти блеснуло золото: кудрявый силач со львом, голый зад – как два сортовых яблока сорта «золотой налив». Он так Вере и сказал: глянь, мечта садовода, яблоки – победители всесоюзной выставки.

Лев у Самсона был тоже нестрашным, золотым. Казалось, силач не раздирает ему пасть в смертельной битве, как положено по легенде, а пытается выхватить из зубов украденное куриное крыло.

Вера так сказала: наверное, лев стащил у него жареное куриное крыло.

Дяде Яше стало грустно. Он стал хлопать себя по карманам, искать папиросы. Вспомнил, что закурить все равно не получится.

Исподтишка глянул на Шурку: тот что-то говорил соседу по лавке, слова раскалывало грохотом мотора и тут же развеивало по дороге. Шурка улыбался.

«Приедем и – конечно же! – помиримся», – отлегло у дяди Яши. Он снова был рад, что выпросил место, что… Его ткнули локтем в бок:

– Так какой?

– Что?

– Любимый фонтан в Петергофе.

– Не знаю… Затрудняюсь… Самсон?

– Ну кто ж не любит Самсона? – насмешливо поддел его мужчина с лавки напротив, он был в армейской шинели без погон и вязаной лыжной шапке. – Все равно что сказать, что ваш любимый поэт – Пушкин!

– Пушкина тоже люблю, – дядя Яша растерялся. Но обоих уже накрыло общим плеском:

– А мой – Есенин!

– Симонов лучший.

– Симонов?!

– «Жди меня – и я вернусь. Только очень жди…» Вот это про жизнь. Вот это про нас. За душу берет.

Шурка повернулся, но ничего не сказал, просто смотрел на спорящих, как будто те играли в теннис, вместо мячика – слова: вертел головой – то на одного, то на другого.

– А что не так с Пушкиным?

– Все вот это «буря мглою небо кроет», «туча по небу идет, бочка по небу плывет». Все это больше никому не интересно.

– По морю! А не по небу. Бочка.

– Сами вы – бочка!

Шурка опять отвернулся.

– А от Самсона море видно? Что-то не помню уже.

– Что Пушкин писал про Петергоф?

Все умолкли. В стороне от дороги стоял трамвай. Он был мертв. Давно. Убит на ходу. Когда немцы еще только заняли Петергоф. Из деревянных боков осколками снарядов были вырваны куски.

– Маршрут, который бегал в Стрельну, – сказал кто-то. И сразу поправился. – Скоро будет опять бегать.

Но разговор не возобновился. Головы как одна поворачивались то на одинокую обгорелую печную трубу, то на рытвину из-под снаряда, то на дом, легший по диагонали. «Взрывная волна», – хотел было заметить тот, в шинели. Но промолчал: зачем, если и так всем ясно. Деревья были голыми и черными. Уже не понятно было: голые по-зимнему? Или голые – по-военному: мертвые, обугленные и больше никогда не покроются листьями. Остаток пути все молчали.