Вокруг трона Ивана Грозного - [4]

Но что они сейчас могли сделать? Они выберут нужное время. Пока же — выказывай внешне уважительность к столь смелому священнослужителю.

Уединились в домовой церкви. Иван Грозный пал на колени пред образом Спаса, то и дело крестясь, зашептал истово молитвы, но так невнятно, что Сильвестр, отбивавший поклоны слева и пытавшийся понять суть обращения царя к Богу, не мог этого сделать. Иногда только улавливались фразы из псалмов царя Давида.

   — По уму бы — исповедоваться мне, но я хочу беседы с тобой. И не столько о моих грехах, сколько о причинах, толкнувших меня на грехи тяжкие, — проговорил царь и пригласил: — Пошли.

Молча миновали несколько палат, и в небольшой полутёмной комнате Иван Грозный указал Сильвестру на лавку.

   — Садись. Садись и слушай.

С неподдельной горечью он принялся выворачивать душу наизнанку, старательно оправдывая и свою необузданность, и свою вспыльчивость, и свою ненависть, месть, к большинству князей, которые все детские годы унижали его донельзя. Исповедь была даже более откровенно безысходной, чем при первой беседе с Михаилом[7] и Владимиром Воротынскими, когда он распахнул душу перед ними после их освобождения из подземелья. На сей раз это были жалобы человека, глубоко переживавшего свой недавний позор, свою обиду на тех князей и бояр, кто жаждет трона, волею Господа Бога предназначенного только ему одному. Единовластцу.

Сильвестра удивляли не сами факты бесчинства бояр — он, как и многие священнослужители его ранга, знал довольно много о жизни Государева Двора. Иерей понимал, что вопиющие факты унижения малолетнего царя, интриги, ложь и разврат, царившие в Кремле, развращали не только царствующего ребёнка, но и всю Россию (рыба с головы гниёт), это и подвигло Сильвестра на создание нравственного наставления христианам, заставило сесть за «Домострой». Теперь его удивило столь оголённое признание самовластца в своей беспомощности, хотя и о ней Сильвестр был наслышан. Он со своими друзьями дьяком Адашевым, братом государя Владимиром Старицким с князем Андреем Курбским не единожды говорили о том, как поправить дело, более того, у них имелся выработанный план преобразования управления Россией, и сейчас Сильвестр готов был ответить откровенностью на откровенность, и только насилуя себя, не делал этого.

Поступок не ахти какой честный, зато, Сильвестр считал, полезный и для него лично, и особенно для России. Любой совет сейчас, когда царь в таком напряжении, не может быть воспринят с должным вниманием. Это — первое. Но более значительно иное: выскажи он все свои мысли сейчас, царь может больше не позвать его к себе. Что-то государь примет, на что-то не обратит внимания, но, чтобы добиться того, о чём говорилось в кругу друзей, нужно долгое и настойчивое влияние — следует стать необходимым царю. Быть ему не духовным отцом — он у царя есть, Фёдор Брамин, и пусть остаётся — а ближним советником.

Перекрестившись, Сильвестр заговорил:

   — Слов нет, иные бояре и князья не блюдут заповеди Господни. Не все, однако. Не опора ли тебе братья Воротынские? Не поддержка ли тебе князья Шереметевы? Да мало ли честных, болеющих душой за отечество твоё. Не гневи, мой совет, Бога, не хули всех скопом. Приближай к себе честных и преданных. И всё же, как я считаю, у бояр следует повыдёргивать маховые перья. Как? Дай, государь, подумать недельку, благословясь у Господа Бога. Я дам тебе знать, как буду готов к беседе.

Вот так. Не единовластцу определять срок для беседы, а всего лишь настоятелю церкви Благовещения. Иван Грозный, однако, вовсе не обратил на это внимания.

   — Хорошо, — кивнул он согласно.

Неделя прошла в нескольких встречах с друзьями и сторонниками нестяжательства и соблюдения устоев славяноруссов (Сильвестр был ярым поборником идей Нила Сорского[8]), но главное, в переписке набело «Бесед Валаамских чудотворцев». Этот морально-нравственный кодекс в основном для духовенства, особенно же для монашества, вот уже несколько месяцев ходил по рукам служителей церкви, у одних вызывая восторг, у других — злобу. Дознаться, кто автор этого убийственного памфлета, стремились и те и другие. Нестяжатели, чтобы достойно почитать его в своих рядах, стяжатели — чтобы предать анафеме, а то и расправиться: сжечь по решению церковного суда в железной клетке, как с согласия начавшего царствовать сына Ивана Третьего Великого Василия Ивановича[9] сожгли на Красной площади выдающихся российских мыслителей, обвинив их в жидовствующей ереси и колдовстве только за то, что они боролись с безудержной алчностью духовенства, особенно высшего. Увы, поиски автора памфлета были безуспешны. Чудотворцев Сергия и Германа, от чьих имён он написал памфлет, в Валааме не было.

Не сам ли Сильвестр его автор?

Главная мысль, которую твёрдо отстаивали «чудотворцы» — удел духовенства жить в бедности и молиться, соблюдая строго все посты, а следить за этим (какая наивность) должны правители всех рангов и самолично царь. С памфлетом Сильвестр собирался непременно познакомить Ивана Грозного.

Вот уже переписана набело «Беседа Валаамских чудотворцев», но задержка оказалась в другом: затягивалась подготовка списков, содержащих сведения о том, какими средствами и какими землями располагают высшее духовенство и монастыри. Сильвестр знал, что они громадны и никак не соответствуют нынешнему состоянию российского общества, однако лишь голословные утверждения о сложившемся положении дел не очень-то убедят Ивана Грозного — нужны цифры.