Вокруг света с «Зарей» - [36]

Странная штука — нам плавать еще минимум полгода, а люди уже подсчитали, сколько дней осталось до встречи с родными. Профессия газетчика выработала у меня определенное отношение к путешествиям. Независимо от расстояния (тысяча верст или какой-нибудь десяток) я отправляюсь в путь с радостью и не особенно думаю в дороге о возвращении — за время работы в редакциях ко всяким разъездам до того привык, что в поезде, самолете, автомашине и даже шагая по степи чувствуешь себя как дома. Может быть, поэтому мне непонятны переживания других.

Каждую полночь Клименко будит меня одной и той же фразой:

— Вставай! У тебя отличная возможность…

— Какая? — не понимаю спросонья.

— Пойти на вахту!

Это значит, что время его дежурства кончилось и он идет отдыхать, а я должен буду стоять до четырех утра у научных приборов, пока меня не сменит Сидоров. Но сегодня Клименко изменил традиции.

— Вставай, старик! — трясет он меня за плечо. — На небе потрясающая штука: «глаз бури»!

Раздетый выскакиваю на шлюпочную палубу. В океане невероятная неразбериха мечущихся пенистых валов. Увенчанные белыми гривами, они несутся на шхуну со всех сторон, легко перемахивают через борт, и тогда внизу, на палубе, вровень с бортами начинают гулять веселые водовороты. Шхуна под ударами волн бросается из стороны в сторону, будто хочет пуститься в пляс. Но мы не смотрим в океан. До боли в суставах вцепившись в леер, мы глядим в небо, чистое черное небо в золотых звездах. Будто происходит все это не в океане, во время шторма, а в тихом зале Московского планетария. Так вот как выглядит центр циклона, прозванный романтиками «глазом бури»! Дьявольское бешенство волн, и нет ветра, и абсолютно чистое небо. Редко кому удавалось видеть его. Ходили легенды, что моряк, смотревший в «глаз бури», не вернется на землю…

Вчерашняя радиограмма из Гонолулу предупреждала о приближении шторма. Мы хотели оставить его в стороне и сменили курс. Сначала шли на восток, потом повернули на юг. Но попробуй схитрить с нашим шестиузловым ходом. Мы хотели пройти краем циклона, а неожиданно влетели в самый его центр. И теперь над головой это чистое небо, а впереди отчетливо маячит невеселая перспектива: вырваться из этой свистопляски можно, только прорвав кольцо десятибалльного шторма. Сообщили о границах циклона. Шторм охватил район от пятнадцатого до сорокового градуса северной широты, от ста восьмидесятого меридиана дальше на восток. Бежать некуда и помощи ждать не от кого. До земли тысячи миль, а кораблей в этих местах не бывает. В кормовой лаборатории, тесно уставленной приборами, я застаю Бориса Васильевича. Жара здесь тридцать градусов. А он в плаще, и струйки соленой воды сбегают на пол. Обычно такой аккуратный, Борис Васильевич не замечает их. Он смотрит на барометр, счетчик лага, хмурится и что-то напряженно считает. Мне понятна его озабоченность. Работая на полную мощность, машина едва-едва выжимает полтора-два узла хода. На ленте барографа черная линия: давление резко падает. Есть над чем задуматься. В центре циклона волны не имеют постоянного направления. Мы все время меняем курс, чтобы носом встретить их несущиеся полчища. Мы вертимся на крошечном пятачке в северной части Тихого океана. Нам некуда бежать. Нам остается только ждать.

Нас на «Заре» тридцать пять человек: капитан, штурманы, матросы, машинная команда, научная группа, кок, пекарь, доктор… Но мы все время чувствуем присутствие тридцать шестого члена экипажа. Тридцать шестой — это сама шхуна. Мы срослись с нею, стали одним целым. Вы видели на старинных гравюрах парусники? Так вот, поставьте рядом с бизанью такого парусника параболу локатора, опутайте стеньги антеннами от радиостанции и научных приборов — и получите шхуну «Заря». Конечно, каравеллы Колумба размером были еще меньше. Но тридцать семь метров и пятьсот восемьдесят тонн — это тоже не бог весть что. Вы знаете, что такое тридцать семь метров? Если весь наш экипаж, все тридцать пять человек — штурманы, рулевые, наука, кок, пекарь, доктор, стюардессы и радист, — если все мы возьмемся за руки, то получится хоровод от кормы до носа. Тридцать семь метров — это невероятная теснота в каютах. Это запас топлива, воды и продовольствия максимум на тридцать суток (умываться только утром, пресный душ — только в портах). Тридцать семь метров — это двигатель всего в триста лошадиных сил. Это экономия во всем, самом необходимом.

Но мы любим нашу шхуну. А если когда и обзовем ее в сердцах «деревянным корытом», то ведь это сгоряча, да и не всерьез. Чего не случается между своими людьми?

Мы и на этот раз перехитрим шторм. Это уж точно. Он начинает раскручиваться не на шутку. Буквально за три-четыре часа разыгрался такой ветер, что временами доходит до десяти баллов. В лаборатории духотища. Все задраено, а от работающих приборов идет тепло. Можно включить вентилятор. Но я один раз уже включал. Тоже в качку, а потом выгребал воду, стоя в ней чуть ли не по щиколотку. В лаборатории жарко, и приходится раздеваться до трусов. Ходить в научный салон отмечать двойной компас не нужно: на верхней палубе можно выскочить за борт, и тогда поминай как звали. Да и все эти отсчеты ничего не дадут, диски двойного компаса вертятся от качки, и можно намерить такого, что после придется разгадывать, как ребус. Мы все гонимся за поворотами ветра. А он как с цепи сорвался. Каждые полчаса ко мне спускается капитан. Он все время на мостике следит за сменой курса. Борис Васильевич недовольно косится на мой несколько экзотический костюм. Но, посидев пять минут, сбрасывает плащ и расстегивает китель. А мне-то в духоте париться целую вахту.