Вокруг Света 1990 № 10 (2601) - [5]

Нетрудно изложить, что он сказал. Но как он говорил, бессмысленно передавать на бумаге. У тибетских врачевателей есть правило: «лечить как сгребают сено», когда, начиная сразу со всех сторон, люди с граблями движутся от краев луговины к центру, где и ставят скирду, обнося ее защитной оградой. Нечто подобное совершалось теперь с моими мыслями. Рассыпанные ранее догадки и предчувствия сошлись и сложились в четкие слова, будто написанные на листе:

— Тибет — место, где воочию видно, что человеческое существо едино не только с природой земли, но и с миропорядком космоса. Конечно, не каждый это может выразить столь полно и определенно, как художник Николай Рерих. Но не почувствовать этого нельзя. Так стоит ли удивляться, что именно здесь люди осознали: природа не только вне, но и внутри человека? Причем не в каком-то метафизическом смысле, а совершенно реально, как его иммунная система, обеспечивающая выживание человеческого рода. Об иммунной системе не скажешь, что это достижение самого человека или плод цивилизации. Но благодаря ей бессмертие человечества, разворачиваясь по стреле времени, стремится к бесконечности. А без нее — смертные муки, бездна страданий, мрак отчаяния и пресечение жизни. Милосердие вечности — вот что такое присущая человеку способность подпитывать свою иммунную систему космическими в своей сути силами природы, в которой, как говорится в «Чжуд-ши», «нет ничего такого, что не могло бы быть лекарством». Тибетская медицина — это не лечение, а коррекция жизненных сил человека в соответствии с состоянием природно-космической среды обитания...

Этих слов Эльберт Гомбожапович не произносил. И не могу поручиться, что он так хотя бы думал. Но утверждать, что он и не мог так подумать, тоже нельзя. Как это сложилось в моей голове в ходе нашего разговора, так и осталось моей окончательной точкой зрения. Может быть, ошибочной, но, пожалуй, не более нелепой, чем все остальные выдвинутые на сей счет гипотезы.

— Методами тибетской медицины европейцев лечить легче, чем бурят, монголов и эвенков,— сказал Эльберт Гомбожапович Базарон.

А древнее изречение гласило: «Почитание чужих богов — не более чем святотатственная лесть, бесплодное и бесполезное лицемерие».

Никак не сходились у меня концы с концами. А в запасе оставался только прощальный визит в хранилище Музейного объединения.

...Одно из изображений Белой Тары меня особенно привлекало. Поменьше, чем другие скульптуры, почти статуэтка, изваяние это завораживало юной женственностью богини, словно портрет земной красавицы. Неизвестный скульптор ни в чем не отступил от традиции. Каноническая поза. Классические жесты: правая рука обращена к людям в жесте «данамудра» — жесте дарования; левая предназначена для вложения цветка или павлиньих перьев. Но семь глаз богини смотрят с таким пониманием земных страстей и страданий...

Теперь рядом с Белой Тарой я видел мысленно ее земную сестру по милосердию с павлиньим пером в руке, как изобразил бурятку XVII века Цырен-Намжил Очиров. И думал, что жизнь каждого трагична в своей конечности, что сострадание — самый верный путь от сердца к сердцу и самая прочная связь между людьми. Недаром же американский гений общения Дейл Карнеги учил коммивояжеров и страховых агентов: «80 процентов людей, которых мы встречаем на улице, нуждаются в сострадании. Окажите им сострадание, и они вас полюбят...» Это не вызывало сомнений, но и не давало окончательного ответа.

Я думал также о том, что милосердие было тем ключом, который открывал границы национальных культур, и мировыми религиями становились те верования, которые провозглашали добро высшим принципом бытия и могли подкрепить свои догматы успехами своей медицины и широтою своей благотворительности. Эти мысли тоже казались вполне логичными. И тоже не давали исчерпывающего ответа...

— Что, влюбились? — Легкая ирония сквозит в голосе молодой смотрительницы фондов, наверное, уже привыкшей к тому, что я подолгу задерживаюсь перед этой скульптурой.

Я оборачиваюсь и словно впервые вижу свою постоянную собеседницу. Тень улыбки в излуке темных губ, четкий абрис скул, безмятежная ясность взгляда — одно лицо с той, чьи черты воспроизвел ваятель Белой Тары.

...Переселение душ и лиц...

...Сохранение культуры и генотипа...

Закручивается новый виток гипотез. И устремляется, словно завершая полный оборот спирали, к научному выводу того вдохновенного астрофизика, который открыл циклическое совпадение пульсации пятен на Солнце и общественных катаклизмов на Земле. «Жизнь Земли,— писал знаменитый ныне А. Л. Чижевский,— всей Земли, взятой в целом, с ее атмо-, гидро- и литосферою, а также со всеми растениями, животными и со всем населяющим человечеством, мы должны рассматривать, как жизнь одного общего организма».

Евгений Пронин, доктор филологических наук

Хэммонд Иннес. Конкистадоры

Окончание. Начало см. в № 8 , 9 /90.

Поход Писарро

Писарро отплыл из Испании в январе 1530 года, но лишь спустя год, в январе 1531-го, экспедиция смогла наконец выйти из Панамы. Три судна — два крупных и одно небольшое, 180 солдат, 27 лошадей, оружие, боеприпасы и пожитки. Отряд был слишком мал, чтобы покорить империю, которая простиралась на тысячи миль в глубь суши до амазонской сельвы. Писарро знал, что вся огромная территория инков покрыта сетью военных дорог, что многочисленные крепости охраняются сильными гарнизонами, а страна беспрекословно повинуется одному самодержавному правителю. Но он надеялся добиться успеха, хотя против него были не только люди, но и сама природа! Неужели его так распирали гордыня и жажда злата, что он отказывался видеть, сколь безнадежно его положение? Тот же порыв крестоносца в свое время толкал вперед Кортеса. Все письма Кортеса к императору были опубликованы, Писарро не смог самостоятельно прочесть их, поскольку был неграмотным, но он, несомненно, слышал самые подробные истории о завоевании Мексики и, может быть, даже из уст самого Кортеса. Тщеславие и вновь обретенное положение в обществе, вероятно, внушили Писарро, что он вполне способен повторить свершения своего земляка. Очевидно, какую-то роль сыграл и возраст Писарро; он чувствовал, что время уходит, и отправился в свой последний, третий поход, когда ему было под шестьдесят.