Вокруг Света 1989 № 09 (2588) - [2]

Государство по-прежнему именовало их «раскольниками» и относилось соответственно. По петровскому еще указу они обязаны были платить подушную подать в двойном размере. Священный синод не признавал законность их брака, шельмуя старообрядческие семьи как «любодейные сопряжения». Но — вот парадокс — в народе их называли как раз СЕМЕЙСКИМИ. Это было специально придуманное слово. В словаре В. Даля оно приводится фактически как термин, имеющий только одно узкое значение: «Забайкальские раскольники, переселенные семейно». И, надо признать, этот неологизм XVIII столетия был создан людьми с абсолютным языковым слухом. Не привычное «семейные», то есть имеющие семью, а почти неправильное «семейские», чтобы подчеркнуть: входящие в семью, охраняемые семьею. Не исключено, что забайкальские старообрядцы невольно сами нарекли себя, потому что на вопрос: «Чьи вы?» — не могли и не хотели отвечать ни «барские», ни «царские», ни «монастырские»... Семейские! И больше ничьи.

Самоназвание есть акт психологического самоопределения. Внутри великорусской национальности сложилась особая общность людей с собственной культурной традицией и своеобычным характером. Быстрое и повсеместное распространение слова «семейские» в речевом обиходе всех сословий России, включение его в научные труды, официальные бумаги и толковые словари означало косвенное признание права на самобытность. И как бы в подтверждение сохранности самобытных нравов семейских по сей день публикуются исследования их живого фольклора.

Последние километры дороги на «Праздник русской березки», а пейзаж так далек от пейзажа великорусских равнин... Горы, хотя и невысоки, хотя и укрыты по самые вершины просвечивающим на солнце сосняком, пологими своими хребтами с двух сторон ограничивают горизонт, словно бы сплющивая пространство в бегущую под колеса серопесчаную ленту тракта. Не куполом, а стрельчатой аркой возносится высоченное небо. Прозрачное, с легкой наволокой, будто драгоценная глубь топаза, оно заполнено жестким, лучистым светом. Ни облачка в вышине. Ни кустика вдоль дороги. Видно, как струится впереди сухой воздух. И странен глазу рыжеватый отцвет молодой травы — не поймешь: конец мая или начало сентября.

Но вдруг как-то разом меняется цветовая гамма. Падает напряженность желтого свечения. Солнечные лучи не скользят больше по склонам, гаснут в разливе светопоглощающего, земляного, как сказали бы художники, тона. Свежепроскороженная опрятная пашня всюду, где только можно было пройти с плугом. А на плоском дне долины густые иссиня-зеленые всходы сеяных трав расчерчены сеткой непросохших оросительных канавок. Словно приоткрыла свой весенний лик мать-сыра земля, основа основ русского фольклора.

За исправной околицей с подновленными к лету пряслами начинается деревня. Непривычно большая. И непривычно плотно застроенная. Усадьбы сомкнулись, соприкоснувшись столбами заплотов и стенами сараев, будто это городская слобода, а не сельские подворья. Но все в этой непривычности знакомо как воспоминание. Когда-то мне было сказано: «Семейскую деревню ты безошибочно узнаешь. Сам. И не спутаешь ни с какой другой».— «Это почему же? — усомнился я тогда.— По каким таким приметам?» «Узнаешь и все»,— был ответ. Так оно теперь и выходило.

Высокие (не достать до подоконника) и длинные (в две-три связи) избы срублены «в обло», чтобы не пилою, а топором заделывать венцы, приминая волокна, и тем самым как бы закупоривая торцы, не пускать влагу и гниль в глубь бревен. Постройки без единого гвоздя, чтобы не дырявить и не проржавливать смолистую, почти до резонансного звона просушенную древесину. Несокрушимые заплоты из тяжелых лиственничных колод и тонкая вязь резьбы по карнизам, наличникам, воротинам... Тесовые крыши тронуты кое-где зеленоватым лишайником, словно антикварной патиной. Но до естественного цвета промыты снаружи бревенчатые стены. По обычаю хозяйки два раза в год драят дресвою все, что не защищено краской. Изба с вырезанной на фронтонной доске цифрой 1883 поблескивает на солнце, как полированная. Дом здесь не просто ценят. Его холят, как живое существо. Это не обезличенная жилплощадь, а материальное воплощение духа семьи, ее жизненной силы, нравственных оснований и художественной одаренности. А потому, хотя все срубы в равной мере традиционны, словно поставлены одной стародавней плотницкой артелью, каждая изба наособицу. И улица вьется, словно хоровод...

Иду вдоль деревни и час, и другой... Подолгу разглядываю то удивительный скобяной прибор на калитке (художественная ковка, явно прошлый век), то затейливый вырез наличников (похож на стилизованное изображение крылатого пса — хранителя посевов, знакомого по черниговской каменной резьбе XII века). Топонимика поселения наглядно соответствует местоположению усадеб: возле крутого обрыва — «улица Красный Яр», на плоском перепаде бугра — «улица Елань»...

— Чем попусту расхаживать, помог бы дом красить,— слышу вдруг незамысловатую подначку.

Несколько женщин и девочка-подросток на взгорке в три цвета раскрашивают избу. Дело к концу. Белой эмалью покрывают узоры накладной резьбы на пронзительно синих ставнях и наличниках. Тонкой кистью подновляют белизну оконных переплетов. А стены уже влажно сияют свежей оранжевой краской. Невообразимое сочетание сочных, несливающихся цветов поразило неожиданной гармонией, как при виде дымковской игрушки или расписного пасхального яйца. И я почувствовал, что мой праздник начался.