Вокруг Света 1988 № 11 (2578) - [2]

Если такие названия бухт, как Змеиная (с горячим источником, возле которого когда-то водились ужи), Сорожья (сорога — местное название плотвы) или Крохалинка (крохаль, птица) говорят сами за себя, если слово «Чивыркуй» профессор Мельхеев расшифровывает как «лесные заросли» (бурятское «шэвэрхуу»), то найти объяснение слову «онгоконский» мне пока не удалось...

Да, есть о чем поразмыслить, на Байкал глядючи. Я от многих слышал, будто человек, впервые оказавшийся у сибирского моря, испытывает не только чувство восторга от величия природы, но и безотчетный страх; объясняется это влиянием инфразвуков, которые возникают при малейшем волнении озера (такой же страх ощущает человек в момент даже отдаленного землетрясения). Сейчас уже не вспомню, было ли у меня такое чувство при первом свидании с Байкалом. Я приехал поездом из Иркутска осенью 1955 года — еще работала заброшенная ныне кругобайкальская дорога, поднимался к старому маяку над портом Байкал, потом, переплыв исток Ангары, бродил вокруг Листвянки. Помню удивительное рыбное изобилие на иркутском рынке (даже таймени лежали!), груды копченого и вяленого омуля чуть ли не у каждого дома в прибайкальских селениях, а вот насчет страха — не помню — разве что благоговейного! Тридцать с лишним лет миновало, для человека это ведь много, у Байкала же мерки иные: миг единый, не более. Но в этот «миг» вместилось такое, что и не снилось озеру за все прошлые века...

В конце 50-х годов из-за Иркутской ГЭС уровень озера поднялся на полтора метра, затопив прибрежные бухты и низины, леса на перешейке Святого Носа, нерестовые мелководья — соры. Какой урон понесла при этом живая природа, в частности, рыбные нерестилища, сказать теперь трудно, и в обширной научной литературе сведений об этом мало: непопулярная была тема. Во всяком случае, с тех пор резко сократилась численность бычка-желтокрылки, молодью которого питался ранее омуль, тогда же перестали гнездиться лебеди в Чивыркуйском заливе, исчез остров Чаячий на озере Рангатуй. Но эта беда была лишь прелюдией: в Байкальске, на южном берегу озера, разместился целлюлозно-бумажный комбинат — «гигант лесохимии», а на северном развернулась вовсю «стройка века», породившая город Северобайкальск, который предполагается ныне превратить в крупный индустриальный центр. Мне довелось видеть горестные диаграммы загрязнения Байкала, где первое место отведено реке Селенге с целлюлозно-картонным комбинатом на ее берегах, а за дальнейшие «соревнуются» между собой и комбинат в Байкальске, и зона БАМа, и выбросы Иркутско-Ангарского промузла, Гусиноозерской ГРЭС, города Улан-Удэ. Обозначены в том печальном ряду загрязнителей и старые поселки — Слюдянка с ее большой железнодорожной станцией и тысячами печных труб, Усть-Баргузин с рыбоконсервным заводом, Листвянка с новой гостиницей «Интурист» и многие другие.

Увы, не тот уже сегодня Байкал, не та в нем вода, не тот омуль. Страшное для гидробиологов слово «эвтрофикация», то есть насыщение воды органикой и смена коренных уникальных обитателей массовыми видами-космополитами, стало печальной реальностью в южной части озера и грозит всему водоему. Удастся ли сдержать, остановить и затем повернуть вспять этот грозный процесс, будут ли на этот раз проведены в жизнь правительственные постановления об охране Байкала — вот что сейчас более всего волнует и подлинных ученых, и всех, кому дорого славное море. А ведь это, хочется надеяться, большинство наших сограждан.

Есть, правда, сдвиги и к лучшему. В 1955 году на Байкале был единственный заповедник — Баргузинский, старейший в России, учрежденный в 1916 году. В недоброй памяти 1951-м его площадь была сокращена с 570 до 52 тысяч гектаров, такой она и оставалась до 1959 года. Нынешняя территория трех существующих заповедников — Баргузинского, Байкальского и Байкало-Ленского — приближается к миллиону гектаров, хотя лишь немногая часть этой площади приходится на побережье и вовсе малая — на акваторию. Одно время в ходу был призыв объявить заповедником весь Байкал — призыв явно утопический, ибо заповедание есть полное прекращение хозяйственной деятельности, а прекратить ее повсюду на озере невозможно, да и не нужно. Другое дело — ее регулирование, отказ от загрязняющего природу производства, от использования ядов и вредных химикатов в сельском хозяйстве, строгие правила природопользования. И, конечно же, развитие системы особо охраняемых природных территорий, не только заповедников как самой высокой формы заповедания, но и менее строгих — заказников, памятников природы, национальных парков, о которых начали говорить еще в 60-х годах.

...Я снова окидываю взглядом залив, темнеющий вдали остров Бакланий, на котором давно уже нет бакланов (впрочем, нынче весной, говорят, видели там пару птиц), смотрю, как скользит по гольцам тень набежавшего облачка. Непрерывно снуют по заливу рыбацкие катера, моторки, лодки... Чивыркуй — это своеобразный рыбный садок Байкала, его естественный рыборазводный завод. Ведь летом вода в этом мелководье прогревается, как у Черноморского побережья. Впрочем, здесь есть и другой, рукотворный цех для искусственного разведения омуля, он расположен как раз напротив Курбулика в устье реки Большой Чивыркуй. Точнее надо говорить не «есть», а был, потому что цех ликвидирован из-за убыточности, поселок почти заброшен — там остались мертвые, покинутые здания, а из котельной и со склада еще текут в речку тонкие нефтяные струйки. Об этом цехе говорят разное. Кто считает, будто он лишь зазря губил омуля, другие уверяют, что при хорошем хозяине цех мог быть и полезен. Одно время получила распространение идея полностью заменить естественное воспроизводство омуля в Байкале искусственным и тем самым победить браконьерство. Но масштабные преобразовательские планы, как это часто бывает, натолкнулись на прочное, хотя и молчаливое сопротивление самой природы. Ни мощные электрозаградители, ни до тонкостей разработанная технология рыбовоспроизводства не помогли достичь обещанного рыбоводами увеличения запасов омуля.