Вокруг Света 1988 № 03 (2570) - [5]

Делать нечего, я устроился в чуме у Оли и смотрел, как она шила унты для племянника, хотела успеть к поджидаемому всеми вертолету.

— Это хорошо, что ты стариков расспрашиваешь да записываешь,— сказала она,— а то они помрут и не от кого будет узнать, как раньше жили, мы уже мало чего знаем.

— Я думаю, и вы тоже кое-что можете рассказать.

— Только про нашу жизнь и знаем, со стариками-то мы мало жили — с пятого класса в Туре, в интернате, потом дальше уехали учиться. А теперь вот школьники из интерната приезжают, так иные и с бабушками не могут объясниться — старухи по-русски почти не понимают, а те по-эвенкийски еле говорят. Старухи, конечно, обижаются.

— А может быть, дома поживут и эвенкийский вспомнят.

— Может быть. Я и то раньше больше по-русски говорила, а сейчас что-то по-эвенкийски стала. В тайге наш язык нужнее, здесь многое не сообразишь, как по-русски и назвать. У нас в Эконде, да и в Чиринде, большинство эвенков на родном языке говорят, а вот на Тунгуске, как мы замечаем, теперь все больше на русский переходят.

В тот же день я записал с Олиных слов кое-что об эвенкийской пище, приготовляемой в основном из лося или оленя, и не только из их мяса, но и из крови, желудка, кишок.

Так шел у нас день за днем, Сергей закончил вид стойбища, написал портрет Ивана Михайловича, а потом пейзаж с лабазом — мы набрели на него, гуляя по краю тайги за речкой. Рисовал он кое-что и по моей просьбе — в основном предметы быта эвенков. Я по-прежнему занимался этнографией. А когда, через несколько дней, неподалеку от стойбища, стали чинить изгородь, взялся помочь «огородникам».

Все вроде бы просто — присматриваешь, поближе к испорченному участку изгороди, лиственницу толщиной с руку, три-четыре удара топором по стволу — и дерево начинает клониться. Придерживая ствол руками, подставляешь под него плечо, уравновешиваешь ношу и тащишь к месту сгнившего или сбитого оленями прясла.

И все же, когда начался, а вскоре и не на шутку разошелся дождь и мы вернулись в стойбище, я про себя обрадовался — стихия пожалела меня, дала передохнуть.

Словом, все шло своим чередом, но всех беспокоило, что в назначенный день вертолет не прилетел. Во время очередной радиосвязи Оля спросила про вертолет. Ей ответили не совсем внятно — мол, как загрузят, так и прилетит. Потом несколько дней не могли выйти на связь — появились первые еще бледные сполохи северного сияния, затем прошла гроза, и слабенькая радиостанция не смогла пробить встревоженную атмосферу. Наконец связь опять появилась. Тура сказала, что вертолет не может лететь, потому что нет бригадира,— с каким-то приятелем он уехал на лодке и до сих пор не вернулся.

— Ну, загулял наш отец,— невесело смеялась потом Ольга.— Все деньги промотает, вертолет прилетит, не на что будет и продукты купить.

Была и еще причина для беспокойства. Уже на третий день после нашего прилета к дымокурам и стоявшим рядом колодам с солью пришло не более двух десятков оленей. Мужчины были заняты изгородью, и искать остальных оленей поехали школьники во главе со старшим Костей. В первый день ребятам повезло — километрах в десяти от стойбища они нашли голов пятьдесят и подогнали их поближе. Но последующие дни были неудачными. Видимо, олени ушли далеко.

Однажды после полудня я решил дойти до невысокой плоской вершины, видневшейся неподалеку, километрах в трех от стойбища, чуть в стороне от долины. Долго продирался сквозь густой ерник, перескакивал в каменном развале с одного покрытого мхом валуна на другой (а где-то под ними тихо бормотал невидимый ручеек), перебирался через поваленные лиственницы, лез по черным каменистым осыпям наверх.

Над вершиной ровным тугим потоком тянул южный ветер. Горизонт раздвинулся, открылись соседние, желто-бурые по низу долины с голубыми ниточками речушек, поблескивавшими под солнцем. Пологие увалы волна за волной уходили к далекому горизонту. Их первые близкие валы были еще зелеными с желтоватой пеной редких березок, а следующие чем дальше, тем больше наливались недосягаемой синевой.

Вдруг в безжизненной до этого долине Чины стало заметно какое-то движение. Я вгляделся — да ведь это наши разведчики! Они тоже увидели меня, замахали руками и свернули в мою сторону. Внизу, у начала каменистой осыпи, слезли с оленей и повели их в поводу.

— Не нашли олешек? — спросил я, когда трое ребят взобрались наконец наверх.

— Нет,— сокрушенно ответил Костя.

— А где были?

Он показал на две боковые речушки.

Ребята немного постояли со мной и стали спускаться, чтобы продолжить поиски. Я пошел в другую сторону в надежде — а вдруг мне встретятся олени?

К стойбищу возвращался уже на закате. Оленей, конечно, не нашел. На обратном пути у меня вдруг возникло сомнение — а правильно ли я иду? Местность при вечернем освещении показалась незнакомой, и хоть ошибиться и попасть в другую долину, по здравому рассуждению, было нельзя, тревога не проходила — уж очень долго, казалось мне, иду я вдоль речки, а чумов все нет. А все здешние долины похожи на первый взгляд как близнецы. Вот тут-то я с уважением подумал об уникальных способностях эвенков, выработанных кочевой жизнью. Они отлично ориентируются в любом, даже незнакомом месте; отправляясь в далекое кочевье, рассчитывают лишь на свою охотничью и рыбацкую удачу и берут с собой минимум запасов. Все это до недавнего времени, до широкого распространения на Севере авиации, особенно вертолетов, делало их незаменимыми проводниками в геологических экспедициях...