Вокруг Света 1988 № 03 (2570) - [2]

Нет, в Чикты я не летал. Хотя о новой ферме слышал. Дело, конечно, интересное. Вот только не мал ли будет для оленей хоть и громадный, но все же «огород»? Не потравят ли они за короткое время весь ягель? Да и нелегко поддерживать в целости такой громадный забор, который, как мне говорили, хотят делать из металлической сетки, закрепленной на бетонных столбах.

Вопросов много. Ясно одно — оставлять все по-прежнему уже нельзя. Старые оленеводы, привыкшие к кочевой таежной жизни, уходят. Молодежь тоже работает в оленеводстве, и часто неплохо. Но жизнь в поселке, в школьном интернате приучила ребят к тому, чего нет в тайге — кино, телевизору, а главное, к более частому общению со множеством людей. Да и наладить семейную жизнь оленеводу становится все труднее. Я как-то подсчитал, что теперь в округе на десять оленеводов-мужчин приходится примерно четыре женщины, постоянно кочующих с ними, готовящих еду, шьющих одежду и обувь. А еще во второй половине 60-х годов мужчин и женщин в оленеводческих бригадах было примерно поровну.

Ясно, чтобы остаться отраслью северного хозяйства, оленеводство должно измениться. И от того, как скоро это произойдет, во многом зависят судьбы и самой отрасли, и вот этих парней.

...В чуме по-прежнему весело и оживленно. Все уже готовы к ёхорьё. Ну что ж, ёхорьё так ёхорьё. Нужно только выбраться из чума, размять занемевшие от долгого сидения ноги, найти место поровнее, встать в круг, положить руки друг другу на плечи и, раскачиваясь из стороны в сторону, плавно двинуться влево. Под «ё-хорьё — ёхорьё, ё-хорьё — ёхорьё» движемся вначале медленно, приноравливаясь к ритму, потом, поймав его, все быстрее и быстрее.

И вот уже отдельные «ё-хорьё — ёхорьё» сливаются в одну сплошную гудящую ноту, и ты, как природный эвенк, едва касаясь земли, летишь над поляной, залитой лунным призрачным светом...

Утро встало ясное, солнечное. Прямо над нашей палаткой в косых лучах солнца купались прозрачные, нежно-зеленые, еще влажные от вчерашнего дождя ветки лиственницы с редкими темными точками шишечек.

Речушка в долине перекликалась голубизной с небом. Прохладный воздух был так прозрачен, что далеко-далеко открывался длинный караван холмов, покрытых голубеющей на горизонте тайгой. Их пологие горбы местами расступались и открывали широкую долину, где бирюзовой жилкой петляла речка.

Стойбище уже проснулось. У чумов дымились костры. Женщины успели поставить на железные треноги кастрюли. Неподалеку среди редких лиственниц Виталька и Иванушка рубили сухостой, припасая топливо для начавшегося дня. У речки мы встретили младших ребят. Со смехом и криками они вели двух оленей, по бокам у которых висели привязанные ремнями за ручки канистры с водой.

Возвращаясь после умывания, я с сожалением подумал об оставленных в Туре свитере и куртке... Спасибо Оле. Увидела мою посиневшую физиономию и дала Володину меховую безрукавку. Приодели и художника — ему пришлась впору куртка из толстого серого сукна.

Пока мы пили чай у Оли, Иванушка и Виталька набросились на привезенную вчера пачку книг. И потом за те две недели, что мы прожили в бригаде, они проглотили однотомник Виктора Астафьева, повесть о геологах неизвестного мне красноярского писателя, какую-то книгу о войне и принялись за тургеневский «Дым».

Тем временем Николай Егорович — один из двух пожилых оленеводов бригады — стал разрезать бензопилой лесины, только что принесенные ребятами, а Иван Михайлович, второй старик, отправился за верховыми оленями.

Я подошел к пильщику, чтобы расколоть сухие чурки. Николай Егорович дал мне топор, и я со всего маху всадил его в дерево. Но чурка не разлетелась пополам, как я ожидал. Не развалилась она и после того, как я, подняв ее над головой, ударил обухом по лежащему рядом бревну.

— Ты неправильно колешь,— сказал наблюдавший за мной старик.

Он ударил, чуть отклонив обух топора в сторону. Чурка тотчас треснула.

— Мы и топор, и нож затачиваем с одной правой стороны, а не так, как вы, с двух. И если бить прямо, то топор застрянет.

Я попробовал последовать примеру старика. Не так ловко, но что-то получилось. При таком чуть-чуть кривом ударе лезвие топора, вонзившись в древесину, расклинивает ее кривизной своего положения и довольно легко раскалывает.

Ножом эвенки работают тоже по-своему. Скажем, обстругивая палку, эвенк держит нож неподвижно, а палкой двигает по лезвию.

Пока я возился с чурками, Иван Михайлович привел своего учака — верхового оленя, положил ему на лопатки седло и затянул перекинутый через него широкий ровдужный (Ровдуга — кожа оленя, обработанная как замша (примечания автора).) ремень подпруги. Затем надел на морду оленя ровдужную петлю недоуздка так, что длинный его конец пришелся под шеей. Наконец, завязал два ремешка, пришитые к петле, за рогами — и учак готов в дорогу.

Стали снаряжать своих оленей и другие «огородники».

Надо сказать, что местные эвенки используют при верховой езде и специальный посох, который по-эвенкийски называется «нёри». На него опираются при езде, чтобы помочь оленю. Посох у мужчин — это обыкновенная длинная палка. Женский посох заканчивается кованым суживающимся железным навершием, конец которого загнут под прямым углом. Этим крючком женщина во время кочевки, не слезая с оленя, может поправить сбившийся на грузовом животном вьюк. Мужчина же при перекочевке едет первым. Его дело вести аргиш (Аргиш — караван оленей.) и при езде через густые заросли расчищать дорогу пальмой (по-эвенкийски «кото»). Это своего рода копье-топор. Его длинное тяжелое кованое лезвие закрепляется на крепкой деревянной полутораметровой рукояти. Лезвие у пальмы одностороннее. При его косом ударе падают даже небольшие лиственницы.