Вокруг Света 1987 № 08 (2563) - [19]

— Перевести «Второго» на аварийную смесь! — приказал Стукалов матросу у вентилей газораспределителя, и к задыхающемуся Шардакову пошел по шлангу воздух, обогащенный кислородом. Но Шардаков продолжал дышать надрывно...

— Сережа, вентилируйся, если можешь,— уговаривал его командир спуска.— Не шевелись, не дергайся. К тебе пошел страхующий водолаз. Вентилируйся!

Страхующий водолаз — молодой моряк Сергей Кобзев — изрядно продрог на страховке, закоченел, срок пребывания его на тридцатиметровой глубине тоже подходил к концу, но он не раздумывая двинулся на помощь командиру: спустился в кромешную темень коридора-колодца (светильник остался у Шардакова). Он на ощупь преодолевал повороты и спуски, перебирая в руках шланг-кабель застрявшего мичмана. Кобзев лез сюда впервые — до этого он всегда стоял на борту, у дверного проема — и понимал, что тоже рискует зацепиться, ибо одно неосторожное движение — и кабель-шланги его и Шардакова перевьются, словно змеи. И все же он добрался до злополучного места и вытащил командира из-под придавившей его двери, провентилировал его снаряжение...

Их было двое живых, всего двое в этом огромном, некогда густонаселенном городе-судне, которое уходило теперь в придонный ил. Над их головами, точнее над палубами, трубами, мачтами поверженного лайнера покачивалась целая эскадра спасателей, но сотни тысяч лошадиных сил ее ничем не могли помочь одному человеку вытащить другого. Едва Кобзев подтянул бесчувственное тело командира к шахте коридора, как шланг мичмана снова за что-то зацепился. И зацепился крепко... Кобзев выбился из сил, сорвал дыхание, и Стукалов приказал ему подниматься к выходу, к водолазному колоколу, висевшему над опрокинутым бортом «Адмирала Нахимова» словно спасительный воздушный шар. Приказ был отдан вовремя: Кобзев едва смог сам выкарабкаться из зева палубной двери. Шел четвертый час ночи...

Я и не заметил, как в рубке собрался целый консилиум из корабельных инженеров, водолазных офицеров и флагманских врачей. Кто-то жадно пил воду из стеклянного кувшина, Стукалов смахивал со лба холодный пот и твердил в микрофон, как заведенный: «Сережа, провентилируйся! Сережа, провентилируйся...» Он повторял это в сотый, а может, в тысячный раз, надеясь только на то, что у Шардакова в мгновения даже смутного прояснения мог рефлекторно сработать водолазный навык — пальцы сами собой нажмут рычажок переключателя. Так оно и случилось. Вахтенный у щита первым заметил, как дрогнула стрелка манометра, и радостно закричал:

— «Второй» вентилируется!

Мы все услышали шум воздуха, рвущего воду. Шардаков вентилировался в полузабытьи, подчиняясь настойчивым просьбам-приказаниям Стукалова. На шкафуте спасательного судна лихорадочно готовилась к спуску партия новых водолазов.

Шардаков дышал редко, отечно, страшно... Порой мне казалось — ведь я больше слышал, чем видел,— что все это происходит не наяву, а в каком-то радиоспектакле, и именно потому конец у этой драмы будет непременно благополучным. Непременно! Я уверял себя в этом так, как будто это могло помочь Шардакову.

А он дышал надрывно, словно легкие его были избиты в кровь...

Все единодушно решили, что к Шардакову пойдет главстаршина Алексей Черкашин.

Я втайне гордился своим однофамильцем. Здесь, на «Адмирале Нахимове», он добыл себе славу отважного и толкового водолаза. О нем писали газеты. Его представили к медали Нахимова. С ним фотографировался командующий флотом. Но двадцатилетний парень из Сальских степей с безразличием мудреца принимал обрушившуюся на него славу.

Он проворно оделся и быстро ушел на глубину. А вскоре доложил, что стоит у входа в палубу А, что прошел первую шахту, обогнул электрощиты, проник в малый вестибюль... Он шел на свет шардаковского фонаря, который едва выбивался из-под ковровых дорожек, стоящих торчком, словно огромные водоросли. Мичман полусидел в нише винтового трапа — недвижно. Черкашин провентилировал его аппарат, распутал кабель-шланг, вынул из набедренных карманов Шардакова грузы-«шоколадки» и стал выталкивать его в первую шахту. Это было непросто — мичман в своих водолазных доспехах весил более ста килограммов. Тогда Черкашин обхватил его и попросил поднять обоих на кабель-шлангах. Их стали вытягивать, и тут связь с главстаршиной пропала...

Уже потом, через долгие томительные минуты, Кобзев доложит из водолазного колокола, что все трое в камере и можно начинать подъем. Дрогнули тросы лебедок и поползли из воды... Колокол поднимали долго — с остановками для физиологических выдержек. Но Шардакову они были уже не нужны...

Врачи курили на шкафуте молча. Офицеры расходились из рубки, пряча глаза.

Пусть спорят философы: гуманна или не гуманна ситуация, когда подъем мертвых оплачен жизнью человека. Мичман Шардаков не задавал себе вопроса, а если и задавал, то решал его так, как решился он в ту роковую ночь. Он видел матерей, чьи сыновья и дочери остались в каютах «Адмирала Нахимова». Он верил, что поможет смягчить им горе. Он выполнял, быть может, самое гуманное задание, какое выпало ему в жизни. В старину его назвали бы братом милосердия.