Вокруг Света 1987 № 04 (2559) - [19]

Пуфик был длинноног, курчав и умен. Даже мало сказать умен. Это был мудрейший из породы болонок пес, занесенный предначертаниями судьбы из Парижа на Чукотку. Да-да, из того самого Парижа, что лежит на другом конце континента, прямо с Монмартра. История Пуфика поучительна, интересна и достойна отдельного описания в другом повествовании. А тут достаточно сказать, что, кроме имени, у него была заслуженная кличка — Мудрый Келет, то есть Мудрый Добрый Дух.

Пуфик руководил нашей упряжкой и занимал должность старшего «конюшего». Он был взрослее Дуремара, а у собак подчинение по возрасту — главное в табели о рангах. Поэтому и Дуремар, и Огурец, хотя имели клыки раза в три покрупнее и были в пять раз массивнее, беспрекословно опрокидывались на спину и из такого положения, виновато поскуливая, пытались облизать морду властелина, когда он решал, что соплеменники в чем-то провинились. Исключение составляла Шушка, но ведь она была «дама», а прекрасная половина звериного мира так же не подчиняется возрастным категориям, как и у людей. Да Пуфик ни разу и не повысил на нее голос: утонченный интеллигент, он был безнадежно влюблен в крепкую — кровь с молоком — сельскую работницу...

Итак, Пуфик руководил упряжкой. Каждую нашу команду он сопровождал лаем, забегая вперед и поворачивая голову к Дуремару. И давно уже сын, отдав очередной приказ вожаку, добавлял:

— Пуфик, переведи!

Пуфик переводил точно, судя по поведению вожака. Правда, случалось, что Дуремар неправильно понимал его, но мы списывали такие случаи на издержки перевода: Пуфик, видимо, не до конца избавился от французской лексики...

— Вперед?

Мы поднялись, надели лыжи.

— То-ок! — крикнул сын.— Поше-ел!

За трехкилометровой далью озера, подковой охватившего Скрипучку, начинался пологий подъем километров в пять длиной.

Только наверху мы догнали нарты. Сын шел без лыж: наст хорошо держал и его и упряжку.

Постепенно склон выпрямился, закруглился, и далеко впереди и ниже открылась широкая долина Реки. Там лежало царство ольховника. Фиолетово-серые полосы кустов, постепенно понижаясь, уходили на северо-запад, куда текла Река, и поднимались к востоку, в горы, откуда она приходила. За долиной крутым иззубренным частоколом стоял могучий горный хребет, и прямо напротив нас в нем выделялась стройная сопка. Словно раздвинув плечами каменные стены, она подступала к самой Реке, и нижние террасы ее обрывались крутыми штрихованными осыпями. Сопка носила название Нирвыкин — Острая. Вершина ее, отполированная ветрами, обычно тоже была темного цвета со стальным блеском, но в это время утра на высоте уже царило солнце, и острие горы светилось темными рубиновыми гранями, а ниже, по склонам, полыхали в рассветном пламени снега.

Собаки почуяли уклон и снова побежали, мы заторопились следом. Наст под тонкой снежной присыпкой был так крепок, что металлические штырьки лыжных палок не пробивали его, а только чуть вонзались.

На полпути к Реке за нашими спинами из горной седловины поднялось солнце. Сразу пропали вокруг цветные тона и оттенки, снег стал белым, складки гор — синими. Пока мы опускались в долину, солнце быстро, словно отбывая порядком надоевшую за полгода бессонного свечения провинность, прокатилось над двумя-тремя дальними вершинами и упало за ними в блаженное тепло тропических морей. Вспыхнула, но быстро погасла волна вечерних зоревых красок, небосвод засинел, и его проткнули первые укольчатые лучики звезд, а на востоке небольшим полукольцом зажглось зеленое сияние — там восходила луна.

Перед полосами кустарника, прикрывавшими Реку, мы повернули вправо. Теперь до яранг оставалось километров десять.

— Не пора ли чего-нибудь перекусить? — осведомился сын.

— Привал! — сказал я.

Очень неуютно останавливаться посреди голой снежной тундры. Поэтому сын подогнал упряжку к большому ольховому кусту. Достали термос и приготовленные еще дома для первой тундровой трапезы дорожные «чукотские слоенки»: галеты с маслом, прикрытые янтарными ломтями подвяленного малосольного гольца.

— А собачкам... это самое?

— Собачки будут есть на месте, когда придем в бригаду. Помнишь, как говорил старый охотник: «Хороший хозяин кормит собак два раза в сутки, а настоящий — один раз».

— Бедненькие собачки,— вздохнула жена.— Они же видят, как мы едим, и думают: ну и доста-ались нам хозяева-жадины.

— Гуф! — одобрительно брехнул Дуремар, глядя на меня. Огурец высунул мокрый язык почти до колен и мягко семенил лапами. Пуфик кивал головой. Шушка отвернулась и застенчиво разглядывала куст.

— А давай будем хороше-настоящими хозяинами? — подпрыгнул сын.

Я махнул рукой: понимал, что спорить бесполезно. Сын раздал работникам транспорта галетки, жена тихонько добавила по кусочку сахара. Поели, выпили весь термос.

— Желательно больше не останавливаться,— негромко сказал я.

— А вдруг заблудимся?

— Где? Говорил же Инайме: вправо по Реке, вдоль кустарника, прямо в яранги упремся. Пошли, уже темнеет. Собак далеко не отпускать...

Луна расстелила по снегам мерцающие зеленые ковры, стало светло... так и захотелось сказать — как днем. Но свет этот обманчив. Кажется, при нем можно читать запросто, а попробуй открой книгу даже с крупным шрифтом: строка сливается в черную линию. Однако кусты, собак, людей видно далеко: подсвечивает отраженное снегами холодное пламя.