Вокруг Света 1986 № 08 (2551) - [8]

Магнитофонная запись продолжается:

«Последнюю панель длинной стены Ороско посвятил «жрецам науки». Он показывает нам ученых мужей, «богов современного мира», отвернувшихся от проблем реальной жизни...»

От надменных лиц-черепов и величественных профессорских мантий веет смертельной отравой интеллектуального тщеславия. Эти «боги» участвуют в ритуале мертворождения нового поколения псевдоученых: они столпились вокруг скелета, покоящегося на ложе из поросших пылью, никогда не открывавшихся книг.

«Этой отвратительной церемонией Ороско заставляет нас понять, что образование, наука не должны отрешаться от реального мира, а торжественная помпезность традиций не должна заслонять настоящей цели демократического образования — подготовки живого интеллектуального руководства...»

После паузы магнитофон на всякий случай добавляет:

«Ороско вовсе не имел в виду Дартмутский колледж, не осквернил руки, кормившей его».

Гул аудитории доносится до коридора, по которому мы идем с Лиллой Брэдли. Она еще раз повторяет, о чем, по ее мнению, обязательно нужно рассказать: о системе здравоохранения в Советском Союзе, о медицинском образовании, о борьбе советских врачей за предотвращение ядерной войны, о медицинских последствиях ядерной катастрофы, о жизни школьников и студентов, советских ученых и писателях, короче — «просто» о Советском Союзе.

Гул аудитории все ближе, и я пытаюсь, мысленно забегая вперед, представить тех, кто там собрался. С чем они пришли сюда? Что они знают о нашей стране и что хотели бы узнать? Да хотят ли вообще что-нибудь знать о далекой заморской стране? Но раздумывать некогда — мы уже перед дверью. Появилось ощущение, какое было у меня много лет назад — на краю пирса, перед прыжком в море. Один шаг, и ты в другой стихии, подчиняющейся иным законам. Я двинулся вперед. Гул сотен голосов оборвался оглушительной тишиной. Будто выстрел. Трибуна ярко освещена, а ряды кресел, плавно уходящие к потолку, затемнены, поэтому не сразу удается различить сидящих в зале. Да и есть ли там кто-нибудь? Тишина такая, будто за этой яркой стеной света глубокая ночь.

Но вот в слепящем мареве постепенно проявляются силуэты, глаза, лица. Все взгляды, словно линзой, собраны в одну точку, этот фокус — трибуна. Нужно начать говорить, сломать тишину, оживить замершее пространство.

Здороваюсь. Называю себя. Начинаю, как и просила Лилла, с того, где и когда родился, какую окончил школу, институт, о работе, об увлечениях.

В аудитории спокойно. Внимательно слушают, записывают, обмениваются замечаниями. Одеты просто: свитеры, спортивные куртки, кроссовки.

На лицах выражения сосредоточенности, удивления, недоумения. Удивляются тому, что за лечение, даже за самую сложную операцию, не нужно платить. Недоумевают, как это без многих тысяч долларов в кармане можно стать врачом.

Окончив рассказывать, предлагаю задавать вопросы. Разом поднимаются несколько рук.

— Какие виды спорта популярны в Советском Союзе?

— Насколько сильно отличаются американцы от русских и наша природа от вашей?

— Можете ли вы в нерабочее время выходить из дома? А без разрешения выезжать из города?

Вопросы сыплются один за другим. Серьезные, наивные, нелепые.

— Может ли у вас некоммунист стать врачом?

Видя, что знания большинства присутствующих о Советском Союзе далеки от истины, каждый стремится проверить правдивость того, что знает сам. Чем больше несуразностей обнажается в процессе беседы, тем больше рук поднимается над рядами кресел.

— Идут ли у вас американские фильмы?

— Издаются ли у вас американские книги?

Я перечисляю длинный список популярных у нас американских писателей: Хемингуэй, Стейнбек, Сэлинджер, Курт Воннегут... и предлагаю поменяться ролями:

— Что-то у нас «игра в одни ворота», спрашиваете только вы. Может быть, и мне можно задать несколько вопросов?

Одобрительный гул.

— А какие советские фильмы видели вы?

Тишина. Молчание.

— Каких советских писателей знаете?

Поднимаются десятки рук.

— Лев Толстой!

Большая часть рук опустилась: видимо, хотели назвать-то же имя.

— Достоевский!

Остался лишь один желающий продолжать список. Прошу его ответить.

— Чайковский!

Зал уважительно смотрит на «эрудита». Поднятых рук больше не видно.

Впереди еще встречи, лекции, доклады. Вечером, сидя у стола под ярким пятном картины «Эскимосы Аляски», я спрашиваю Дэвида Брэдли, какой совет он может мне дать как лектору, что следует учесть во время будущих выступлений. Дэвид, «болевший» за меня сегодня — он сидел где-то в верхних рядах аудитории,— отвечает на сразу:

— Улыбайся!

И сам улыбается. Напряжение, владевшее мной, спадает...

Прошло время, и я снова увидел улыбку Дэвида Брэдли, теперь уже на фоне московских улиц.

Дэвид передал мне книжку. На разрисованном цветами переплете напечатано: «От учеников Ричмондской школы. Хановер, штат Нью-Гэмпшир, США». Я вспомнил ту встречу со школьниками.

На первой странице: «Нашему новому другу... Как знак мира между народами наших стран, Фрэнк Томе, учитель». А дальше каждая страница отдана кому-либо из его учеников. Сколько страниц, столько откликов.