Вокруг Света 1978 № 02 (2449) - [30]

...Девятикилометровый подъем прошли только к вечеру. Уже начинались быстрые горные сумерки, когда остановились у большого ручья.

Сегодня поработали хорошо, особенно мальчики. Леонтий с самого начала погнал вперед малое стадо — то, что привыкло пастись неподалеку от хутора. А за этим стадом тянулись с мычанием остальные. Стадо не хочет распадаться. Потом, уже летом, это единство нарушится, и снова животные будут пастись кучками, видя друг друга, но не соединяясь. А пока, на перегоне, стадо идет длинной пульсирующей волной.

Пастухи Бат, Алцук и Гудим движутся по соседним тропам, не давая скоту разойтись по склону, время от времени направляя его. Вьючные лошади идут среди стада, возвышаясь над потоком, изредка чиркая подковами по камням. Телята пугаются их и отпрыгивают в сторону. Лошади знают эту дорогу хорошо, и лишь одна молодая серая кобылка, первый раз с вьюком, забывает про свою ношу и часто цепляется за камни и деревья в узких проходах, звеня подвешенным сбоку подойником, и всех это смешит и злит немного, и все на нее кричат, и тогда, уткнувшись в хвост другой лошади, кобыла идет некоторое время хорошо, пока снова не проявит свой норов, желая вырваться вперед.

Но вот уже и Башта, ровное болотистое плоскогорье. Стадо разбредается. Травы пока маловато. Влажное тепло еще не дошло сюда, но весна свое возьмет.

Раньше, в старину, каждый переход сопровождался жертвоприношениями духу перевала. В особом месте клали пулю, иглу, шило, иногда кинжал, ножны или даже затвор — в общем что-нибудь из металла. Говорят, что и теперь на заброшенных тропах у перевалов, чуть в стороне, можно найти эти «клады», разъеденные окисью и ржой.

Сейчас так не делают. Но сердце какого путника, а пастуха в особенности, не порадуется удачному началу перехода?

...Горит огонь. Почти совсем темно. Стреноженные кони под седлами, чтобы не остыли после перехода, еще пасутся, глухо позвякивая путами и подвязанной уздечкой, а уставшие козы и коровы лежа жуют жвачку.

Уже воткнуты в землю комлем гибкие длинные ветки орешника, переплетены сверху и накрыты брезентом. Внутрь шалаша, пока наспех, брошены мягкие вьюки, провизия, бурки. Там же, прикрытый сверху мешком, лежит, подрагивая и повизгивая, родившийся в пути щенок.

Мальчики натаскали дров для ночного костра, Гудим и Леонтий развьючили лошадей. Самый старший, Базала, достал посуду, еду, из крепкой ветки дереша сделал чхвиндж (1 Чхвиндж — особое приспособление, чтобы вешать котел над костром.), затесал его нижний толстый конец узким маленьким топориком и косо забил в землю рядом с огнем. Теперь стоит повернуть его, и можно вешать на свежие зарубки котел.

Вот уже подоены коровы в темноте, вскипело и выпито молоко, сварена и съедена мамалыга. И пока маленький Бат выскребает из котла вкусную пригоревшую корочку, старик Базала достает из шалаша спящего щенка. У него мутные глаза, как бы подернутые пленкой, жалкий нежный живот. Когда его ткнули носом в остывающее молоко, он стал крутиться и вырываться бестолково, но после, дрожа и взвизгивая от радости, пил и вылизывал дно пластмассовой чашки.

Пока моют посуду и кормят больших собак, старик сидит у костра и смотрит на огонь. Что он там видит, никто не знает, и его не беспокоят: он старший. Наконец маленький Бат не выдерживает и говорит хриплым шепотом: «Дедушка!» Так тихо вокруг, что шепот его хорошо слышен. Но Базала молчит. Леонтий, сорокалетний пастух, который в шалаше готовит постель, поворачивает к ним лицо и ждет. В темноте видна его улыбка — влажные белые зубы в черной короткой бороде. «Дед, — слышно снова, — ты же обещал...»

Щенок уже заснул на руках у старика и вздрагивает, когда тот опускает его на землю у ног. Базала говорит громко и спокойно:

«Здесь бы нужен ачангур (1 Ачангур, апхярца — трехструнный и двухструнный музыкальные инструменты; ачарпын — пастушья свирель из стебля травы. Смычок и струны апхярцы — из конского волоса.), но мы, теперешние люди, стали так ленивы, что боимся лишний раз развязать вьюк и мешок. Здесь нужна апхярца, но жалко мне наших коней, и так уж они полысели. Или хотя бы ачарпын, но нет здесь такой травы, а мой лежит дома на чердаке, в пыли, забытый. Нужно петь, но нет у меня, старика, голоса...»

Тут он умолкает, как бы прислушиваясь. И не смотрит вокруг, а ведь мог бы и поругать молодых за то, что они ушли со своих мест от стада, где должны спать, завернувшись в бурки.

Но тихо кругом, некого и нечего бояться. И собаки не спят и молчат. Леонтий, стараясь не шуметь, достает из мешка апхярцу и смычок и кладет под руку Базале.

Он закрывает глаза. Все смотрят на него, не мигая. Вроде бы все песни его уже знакомы, но старик поет не так, как все, он вспоминает. И Базала начинает как бы с разбега: «Когда-то, когда вас всех еще не было, а я в люльке спал, приезжал к нам в село старик на белом коне. Мне про то мать рассказывала, когда я сам уже пахал. Отца не было, он погиб, один против ста бился...»

Все молча кивают. Один Бат говорит тихо: «Я знаю...»

Базала сидит у костра, накинув бурку на плечи, молча смотрит на огонь. На коленях у него лежит темная гладкая апхярца. Он касается смычком сразу обеих струн. Жалобный звук, похожий на плач, на жужжание, рождается где-то рядом, между сердцем и огнем. Базала поет, словно на ходу, не раскрывая губ, и думает о доме.