Вокруг Света 1977 № 12 (2447) - [16]

Однажды я нырнул слишком глубоко, второго берега руки не нашли, я в страхе открыл глаза, увидел зеленую, колышущуюся вокруг толщу воды, в ушах зазвенело, я падал вниз, в темноту... Но в следующий миг кто-то больно толкнул меня в бок, затем еще — и я, почти теряя сознание, нащупал ногами землю. Вытолкнул меня из ямы Гришка Козлович, он был на четыре года старше меня и плавал, как вьюн. Сейчас он офицер Советской Армии, недавно наши отпуска совпали, мы встретились в родной деревне. Мы искали свою речку и не находили ее.

Прямой как стрела канал пересекался с автомагистралью Брест — Москва. Крутые берега его выложены бетонными плитами — над ними яркий щит: «Канал Винец Ивацевичского межрайонного управления осушительных систем». Мы разделись и по бетонным плитам, обдирая пятки, сползли кое-как вниз, к воде. Воды было по колено. А ведь здесь я когда-то увидел вокруг себя зеленую толщу... Сейчас в воде стремительно неслись черные песчинки — торф. С ним, с торфом, тоже связаны мои первые детские впечатления.

...Через дверные щели в дом проникал необычный свет. В сенях что-то шипело и потрескивало. Пахло дымом. «Коля! — крикнула мать. — Горим!» Огонь вовсю хозяйничал в сенях, где не было потолка. Выход из хаты закрыт. Отец выбил окно схватил сонных сыновей (меня и брата), бросил в густое картофлянище, вытолкнул в пролом вялую от страха и горя мать, успел выхватить швейную машинку «Зингер» — и крыша рухнула.

Потом отец нес нас подальше от огня, в тревожную, с отблесками пожара, темень, а сзади, вся в белом, голосила мать; навстречу нам бежали люди с ведрами... Мне было тогда четыре года, брату — два. Удивительно, он тоже помнит.

Причину пожара вскоре установили. Лето было сухое, на болоте, не затихая, горел торф. Возможно, ветер занес искру на соломенную крышу нашей хатенки, что стояла на самом краю болота.

Наш новый дом отец построил под высокой березой, той самой, что открыла мне все четыре стороны родного края. Береза теперь уже старая, выше не растет, с нее нельзя увидеть больше. Но и так заметно, что деревню больше не давит болото. Горек стоит на краю неоглядного поля. В поле дымят два завода по изготовлению травяной муки. К ним по бывшим топям проложены дороги. С грохотом пылят самосвалы, увозящие с заводов мешки с питательной травяной мукой. Самосвалы везут и зерно, взращенное на былых топях, везут картошку, сахарную свеклу, сено. И я радуюсь этому, не могу не гордиться своими земляками, которые заставили плодоносить полесские болота. И вместе с тем что-то не позволяет мне ощутить эту радость до конца. В светлейшей речке Винец мне уже не плавать. По каналу Винец стремительно несется мелкая вода, по новой дороге грохочут машины. Они мчат нас к богатству и одновременно увозят дальше и дальше от нетронутой природы, от детства...

Я пытаюсь отогнать розовые воспоминания прошлого, заставить вспомнить себя, что то детство было трудное, голодное, суровое и что достаток к нам пришел позже, пришел именно с машинами. Но тут же на эту мысль набегает другая: жить сиюминутным прибавлением достатка нельзя, надо заглядывать далеко вперед и думать о том, каким будет детство наших детей, внуков и правнуков...

Одно из нетронутых мест в Белоруссии — Припятский государственный ландшафтно-гидрологический заповедник. И сердце мое стремится туда: там, я знаю, учатся понимать природу, чтобы уберечь ее.

Шум листьев, свист ветра, шелест дождя, пение птиц — не из этих ли звуков, знакомых и понятных нам с детства, складывается язык природы? Им она выражает свои печали и радости, или таковые чувства ей вовсе неведомы? Два полярных состояния природы — ее жизнь и смерть — мы понимаем потому, что они видны глазу, слышны уху. Жизнь — это краски и трепет листьев, полноводные реки, зеленые берега... Смерть — скрюченные черные ветви, голые, как телеграфные столбы, деревья. Но ведь не сразу, не вдруг усохла березовая роща за моей деревней, небеспричинно обмелела речка Винец. Почему же мы не услышали стона березовой рощи? Потому, верно, что не знаем ее языка...

Сегодня мы идем «разговаривать» с дубом. Вернее, со многими дубами сразу. Они стоят вокруг дальнего озера Карасино, стоят и падают от ветра, от старости; усыхают или вдруг прекращают рост, в то время как другие, их соседи, становятся выше, выше; одни идут прямо в небо, как стрелы, другие — бесформенным узловатым винтом; одни живут сто, другие триста и четыреста лет. Почему такие разные судьбы?

Мы идем к деревьям именно с этим вопросом. Нужно торопиться: в Белоруссии мало осталось дубов, разве только знаменитые полесские дубравы. Здесь, у озера Карасино, экскаваторов пока не слышно — не слышно человеческому уху, но их приближение, возможно, уже чуют дуб, береза и осина, чувствуют своими корнями, ищущими в земле потерянную влагу, ощущают своими листьями...

Мы идем почти час, а дубраве нет конца. Дубы стоят не густо, среди них светло и празднично. Кепка валится с головы, когда любуешься тридцатиметровым живым великаном в два-три обхвата толщиной. Лесник Владимир Григорьевич Кадолич при этом присказывает: «Дуб любит расти в шубе, но с открытой головой». Действительно, выше не поднимается ни одно дерево, «голова» дуба забирает все полесское солнце. До «пояса» дубы одеты в плотную шубу подлеска: «шуба» полным-полна комариного звона.