Вокруг Света 1977 № 12 (2447) - [18]

— Почему же не рубят?

— Леспромхоз неохотно берет такие участки: древесина малоценная. Но никуда не денутся, вырубят!

— А что же будет здесь, когда вырубят?

— Лесокультуры.

— Значит, осушение оправдается лет этак через сто, когда вырастет новый лес?

— Да, лет через сто, — вздохнул Андрей Васильевич.

Я старался представить себе, как будет выглядеть здешний лес через сотню лет, и не мог. Я не понимал, почему в одном месте лес свалили в кучу, а в другом — осушили, но не хотят рубить, хотя он вот-вот рухнет. А какая судьба ждет так называемую нелесную площадь лесфонда, зачем ее осушили, если никакого окультуривания (дискование, подсев трав, удобрение) не провели?

— Руки не дошли, — объясняет Ткачев. — Мы же лесхоз, а тут траву сеять надо. Учиться будем.

—. А зачем учиться, Андрей Васильевич? Траву сеять умеют колхозы.

— Но это ведь наша площадь, лесхозная.

— Зачем же лесхозу трава? Вам дают план по поставкам сена?

— Нет, — ответил Ткачев. — Плана сенопоставок у нас нет. Но мелиорация позволила решить проблему кормов для личного скота лесной охраны.

— Выходит, весь эффект мелиорации лесфонда пожирает буренка лесника?

Андрей Васильевич шутки не принял и обиделся: затронута честь его профессии...

И мне, честно скажу, было не до шуток. Было обидно за тех специалистов, которые видят в природе только ведомственные границы, свои и чужие каналы и поля. Осушенные торфяники соседних колхозов соприкасались с лесфондом, заходили внутрь его. Такое тесное соседство было взаимно полезным и необходимым. Лес надежно укрывал колхозные торфяники от ветров, от паводков, лучше всякого водохранилища выполнял функции накопителя и распределителя влаги в засушливое время. Теперь этот лес осушили, значительного прироста древесины он не даст, поскольку в зрелом возрасте, как установили ученые, деревья плохо переносят осушение — начинают сохнуть, их вырубят. Не встретив зеленой преграды, на поля ворвется ветер — и над торфяниками повиснет черная буря...

Это все надо и можно было предвидеть. Но люди словно забыли, что в природе не существует ни стен, ни границ; течет в земле одна и та же вода, общая для заболоченного леса, для колхозного торфяника; главный виновник заболачивания, она принадлежит всему ландшафту, и осушительный канал должен выполнять общую для всего ландшафта функцию. Значит, строить такой канал надо не отдельно для колхоза и лесхоза, а для всего местного водосбора в целом.

В Витебской области в Дисненском лесхозе осушили более пяти тысяч гектаров лесфонда. Заболоченные участки располагались на возвышениях (верховое болото), на водоразделах, они питали многочисленные ручьи и речки, в том числе Западную Двину. Теперь этих источников не стало... Болото примыкало к гидрологическому заказнику «Ельня», усиливая его водорегулирующую роль. Теперь эта роль отпала... Переувлажненные леса окружали озеро Илово, поддерживая в нем уровень воды. Теперь озеро осталось без поддержки... Нет, не пройдет бесследно для природы осушение этого огромного лесного болота!

Белорусская земля идеальна в том смысле, что вся она может быть окультурена. Нет у нас ни голых скал, ни скованных мерзлотой тундр, ни безжизненных пустынь. Урожаи зерновых в республике за последние годы утроились, достигнув 26 центнеров. Но если говорить об успехах в земледелии республики, то приходится констатировать: достигнуты они в основном благодаря химизации и повышению общей культуры земледелия. Это тем более очевидно, если учесть, что урожаи в 50—60 центнеров передовые хозяйства собирают на старопахотных землях. Осушенные земли, увы, не дают пока того, что хотелось бы от них получить. О том, как повысить продуктивность мелиорированных земель, думают сейчас, и партийные работники, и хозяйственники, и ученые.

Нигде так не заметны перемены, как в родном краю. Я ощущаю себя органической частью его, потому что здесь, в маленькой деревушке Горек, родился и здесь, на тихом зеленом кладбище, слившись с природой, спят мои прародители, спит отец...

Я ходил во второй класс, отцу был тридцать один год (столько сейчас мне), когда односельчане выбрали его своим бригадиром. Он не хотел, знал, как это трудно. Но односельчане его упросили, потому что со старым бригадиром на клочках песчаной пашни, затерянных среди болот и лесных чащоб, не собирали даже пяти центнеров хлеба. Объезжая эти клочки на своей бригадирской повозке с мягким сиденьем, отец часто брал меня с собой. Я помню, как он шагал по полю с двухметровым циркулем, что-то мерил, что-то подсчитывал в ученической тетрадке, покрикивая на нетерпеливого, застоявшегося жеребца. Затем мы ехали на другое поле, дорога была узкой и темной, с обеих сторон густо стояли ольха и лоза, жеребец бежал резво, не тормозя на поворотах. И вот однажды циркуль зацепился за куст и сломался...

Этот циркуль запомнился мне, наверно, потому, что я впервые понял: все, что было вокруг меня, — леса, поля, болота, речку, луга — можно измерить, перевести в метры, гектары, центнеры. Я видел, как хмурился отец, вписывая в тетрадь столбики цифр,— видимо, что-то не нравилось бригадиру в этих лесах и болотах, которые для меня были таинственны, страшны, а потому прекрасны.