Вокруг Света 1977 № 08 (2443) - [6]

Эту мысль развивал Октябрь Леонов, и она показалась мне интересной, потому что при ее воплощении весь район Приангарья, приобретя со временем новый индустриальный облик, не потерял бы связь с Приангарьем прежним — краем охотников, рыбаков, земледельцев, краем очень своеобразным, хотя бы в силу своего прошлого. С середины XVIII века, когда Московский тракт дошел до Иркутска и трудный путь по Ангаре через пороги и шиверы был заброшен, Приангарье оказалось как бы изолированным от мира. Население, русское и местное, стабилизировалось, притока извне не было. Эта изоляция во многом способствовала сохранению в культуре и быте многих архаических черт XVII—XVIII веков и возникновению своеобразного ангарского типа «поселья» со своими этнографическими особенностями. Оно дошло и до нас, это прошлое Приангарья, но время стремительно отодвигает его в небытие.

За Кежмой река стала мощнее, берега поднялись, ощерились скалами. Вода темная, глухая, с водоворотами. Лилово-желтые сопки, лиловые тучи, желтые острова...

Молодое веснушчатое лицо нашего капитана непроницаемо, и в этой отчужденности ощущается напряжение. Саня, он же Александр Павлович Данилов, плавает не первую навигацию, но этот участок Ангары с Аплинским порогом ему проходить еще не доводилось. Игренькина шивера, Курейская, Ковинская, Аплинский порог, шивера Медвежья, Косой бык — трудный предстоит путь.

Приближаемся к Курейской шивере. Четко видна ее граница: гладкая синяя вода словно обрезана — начинается темная полоса с бурунами. Капитан по-прежнему молчит, лишь изредка оглядывается назад — отмечает береговые приметы, что-то прикидывает. Справа возникает резкий обрыв скалы. Впереди — черная вода с пенистыми крутыми гребнями и водоворотами — уловами. Лодку бьет о борт катера: скорость воды на Аплинском пороге 4,2 метра в секунду. Капитан вытер рукой пот со лба, надвинул кепку по самые брови — и снова веснушчатые пальцы легли на штурвал, а глаза щупают быстрину. Николай Фаддеевич, моторист, рядом с капитаном. Он тоже молчит, всматриваясь в дальние бакена так, словно от них что-то зависит... Позже, когда прошли Аплинский порог и пришвартовались к наливной барже, Саня, счастливо улыбаясь, сказал: «Еще раз-другой пройду, страх как рукой снимет».

К вечеру еще одна шивера осталась позади. Солнце ушло за сопку, пригасив золото осенней тайги, и мы причалили к высокому левому берегу, где стояли створный знак и несколько домиков. Это была Усть-Кова. Здесь река Кова, огибая береговой холм, впадала в Ангару.

Поднялись на холм, постучали в дверь первого домика. В окне затеплился огонек. Мы попали в избу бакенщика. Пляшущий свет керосиновой лампы и неумолчный шум реки за окном располагали к разговору, да и Николай Власович Бурмакин оказался не молчальником. Он был рад встрече с новыми людьми и рассказал, что пост находится на 537-м километре от Енисея и что работают они здесь втроем посменно; участок у них — четыре километра, четыре бакена. «Немного вроде. Да то бакены плотом собьет, то огонь ветром задует. А Новинская шивера — так та многих километров стоит... Каждый день ширину и глубину промеряем, в семь утра — это у нас час переклички — передаем данные в Мотыгино, на главный участок. А уровень воды сообщают из Кежмы. Попробуй не догляди за рекой, не предупреди о положении на сегодня — такое будет... Судов много, и вверх, в Усть-Илимск, и вниз — к Кодинской Заимке. Плоты с Кежмы, Недокуров, из Таежного... С мая до середины октября так и сторожим Ангару. Как шуга ляжет — считай все. Сразу зажоры пойдут, потом и всю реку схватит. Хоть и неласкова Ангара, а здесь я душой отдыхаю. Как-то приехал к дочери в Красноярск, проснулся, как всегда, в пять утра, вышел на улицу — кругом дома, дома... Господи, думаю, пусто-то как, что здесь делать буду? Скоро и уехал».

Утром, едва рассвело, я услышала шум моторки и сквозь серую пелену дождя разглядела согнутую фигуру Бурмакина в брезентовом плаще и в шапке-ушанке.

Деревня Дворец стояла на угорах, спиной к реке. Между седыми бревенчатыми избами синела Ангара. В какую-то минуту солнце выглянуло из-под клубистых облаков и высветило черную, словно плывущую в волнах голову коня...

Конек высился на одной из крыш. Вскоре около этой избы уже работал, как всегда, Борис Чуласов. Примчался Ополовников: «Настоящий конь?» До сих пор мы видели коньки, лишь напоминающие по форме конскую голову. Александр Викторович метался, ища точку съемки: ему нужен был кадр без столбов с проводами, без антенн. Потом привычно встал за спиной Чуласова, рассматривая рисунок: «Молодец, Боря. Рука у тебя твердая, да и фактуру дерева чувствуешь». Леонов, услышав эти слова, сказал довольно: «Что ж, пора и Сибири готовить своих «деревянщиков». Дело-то наше принимает большой размах».

Мы так увлеклись коньком, что не сразу обратили внимание на стоявшую поблизости женщину в телогрейке, с папиросой в зубах. Она, видно, давно наблюдала за нами.

— Топить будете? — спросила она глухо.

Но, узнав, что мы совсем по другим делам, поманила пальцем Леонова, признав в нем старшего: