Вокруг Света 1971 № 10 (2373) - [17]

Десятки веков назад из-за изменения климата или по другим причинам их предки, забросив все остальные виды хозяйства, сделали скотоводство своим единственным занятием. Им пришлось кочевать, потому что иначе прокормить скот они не могли. В те далекие времена это было большим шагом вперед — засушливые степи и полупустыни были непригодны для земледелия. Постепенно выработался неповторимый уклад жизни, целиком подчиненный заботам о сохранении и приумножении скота, сложился быт, состоящий из непрестанного движения по неизменному маршруту, быт, в котором потребности сведены к минимуму, а каждая лишняя вещь обременительна. Тысячелетия сформировали психологический тип кочевника, противоречиво сочетающего а себе выносливость и неприхотливость с жадностью к чужим богатствам, свободолюбие и благородство с жестокостью и вероломством, пытливость и стойкость с презрением к любому труду, кроме скотоводческого.

Кочевая жизнь не благоприятствует прогрессу. Все в ней известно наперед, определено заранее самими условиями существования, тем простым фактом, что летом скоту легче найти корм на севере, а зимой на юге; что лошадей надо выпасать первыми, потому что они съедают лишь верхушки растений, а овец последними, потому что они сгрызают их под самый корень.

Конечно, за истекшие века жизнь в кочевьях не оставалась совершенно неизменной. Но большинство изобретений — вроде жесткого седла или стремян — еще больше усовершенствовали кочевой быт. А другие, вроде огнестрельного оружия, керосина, спичек или патефона, проникшие к кочевникам извне, не могли, понятно, изменить основ этой жизни.

...Когда-то сам переход к кочеванию был шагом вперед. Потом те, кто остался на земле, далеко обогнали кочевников, кочевники же не изменились. Теперь прогрессом для них будет возвращение к тому, с чего начали их далекие предки,— к оседлой жизни. Но это должна быть жизнь, достойная XX века.

Иначе вновь по утрам женщины будут разбирать юрты, и будет клубиться пыль на степных дорогах, бесконечных, как заунывная песня о жизни, которая не меняется поколениями.

Б. Ученых

Каменные фантазии доктора Интаса

Я почувствовал под рукой эту высеченную надпись, когда, случайно опершись об один из огромных валунов, легион которых окружил моседисскую больницу, размышлял над тем, каким завидным хладнокровием надо обладать человеку, если он решил доказать, что перетаскивание валунов с места на место отнюдь не бессмысленная работа. Хотя бы потому, что перетащить огромные, порой многотонные глыбы на десяток-другой километров, пожалуй, еще не самое трудное. Неизмеримо труднее, даже если вы врач, то есть человек, чья профессия издавна пользуется почтением у практичных и отнюдь не сентиментальных крестьян, встречаться ежедневно с многозначительными усмешками односельчан, которые не могут взять в толк, какая вам радость в жару и в холод предаваться столь бесполезному занятию.

Потом я подумал о валунах... Если бы они могли ходить, они, не сговариваясь, двинулись бы в Моседис со всех концов Жемайтии. Но они неподвижны. Умей они говорить, сложили бы целую балладу в честь Вацлаваса Интаса, моседисского доктора. Но они безмолвны.

Поэтому на долю их остается лишь одно — ждать. Ждать, чей взгляд остановится на них раньше: взгляд взрывника или Интаса, человека, чья необычайная привязанность к валунам вот уже двенадцать лет спасает их от уничтожения.

Вначале Вацлавас и не думал о таком странном на первый взгляд коллекционировании. Его лишь удивило, что люди всерьез объявили войну камням, которые зачастую им вовсе не мешали. Во имя чего?

Представьте себе архитектора, проектирующего новый квартал в старом городе. Если на месте будущих зданий стоит исторический памятник, архитектор обязан сохранить его, вписать в новый ансамбль, как того требует закон. Ну, а если старое здание не имеет исторической ценности, если его уничтожение «просто» нарушит устоявшийся колорит этого района?

Камни не здания. Но представить без них Жемайтию так же трудно, как и без многочисленных шпилей средневековых костелов или невозмутимых белых аистов, вышагивающих по полям с чопорностью старых аристократов.

Он все гремели и гремели, эти взрывы... И каждый из них, уносивший из рядов Молчаливого Легиона очередную жертву, отдавался в душе Интаса щемящим чувством утраты. Казалось, что вместе с тысячелетними валунами навсегда уходит из литовского пейзажа частица поэтичности и суровой красоты.

— Я решил спасти валуны, — говорит Интас, — и мне было безразлично, сочтут меня сумасшедшим или кем-то еще. Методичность, с которой они уничтожались, была гарантией тому, что вскоре вся округа будет «очищена» от камней. А между тем вы можете встретить тысячу валунов — и они почти никогда не повторяют друг друга. Ведь это лишь вопрос вашего воображения — сумеете ли вы разглядеть в камне его специфическую красоту, как это вы делаете с произведением искусства. Если какой-то из них вдруг стал для крестьянина «камнем преткновения», разве обязательно уничтожать его? Я уверен, что любой из них способен украсить в деревне двор или сад, улицу или площадь. Важно только найти правильное решение...