Вокруг Света 1970 № 12 (2363) - [17]

— Пойди умойся! Даже отсюда я чувствую что от тебя несет рыбной лавкой. Если ты перепачкаешь рыбой безупречно чистые простыни мисс Лотти, она закатит нам скандал, и это будет конец нашим рыбалкам.

Я сходил умылся и трупом упал в постель. Последней моей мыслью было, что Старик прав, утверждая, что наша рыбалка совсем не работа, а развлечение. Только слова относились к нему, а не ко мне. В жизни я не работал так много, но все это окупилось наутро, когда на завтрак старая кухарка Галена подала нашу форель.

Перевел с английского В. Жебель

«Мои устные поцелуи»

В 1943 году мой отец вернулся с фронта. Для нашего маленького села это было большим событием. Все село сбежалось в наш дом. И все смотрели на наш пустой стол. Потом председатель колхоза сделал знак бухгалтеру, тот вышел, а за ним вышел кладовщик, и через полчаса они ввалились в наш дом, словно у нас свадьба была какая — у одного из них был барашек на плечах, другой нес бочонок с вином, они выложили на стол полкило меду в поллитровой банке, килограмм масла и хлеб. Мой отец, рассказывавший в это время что-то про Моздок, вдруг замолчал, полез в карман за махоркой, да так и не смог свернуть цигарку. Потом в комнату влетел запыхавшийся мальчишка и выпалил одним духом, что Даниэлян Мушег тоже вернулся с фронта... Все переполошились и побежали из нашего дома к Даниэляну Мушегу. Там все снова разместились вокруг стола, и опять потекла беседа, и опять все смотрели на пустой стол, а председатель с надеждой и просительно поглядывал на кладовщика. «Нету, ей-богу, нету, клянусь тобой, детьми своими клянусь, нету больше, вот те крест...» — шепотом божился кладовщик, так, чтобы Мушег и отец мой не слышали. «Да разве я не знаю, что нету... только видишь, положение какое», — тихо сказал председатель. Тогда мой отец сделал знак моей матери, мать вышла, и через несколько минут на столе у Мушега появилось полкило меду в поллитровой банке, масло, хлеб. И никто больше не смотрел на стол, все слушали, что рассказывают вернувшиеся с войны солдаты про Моздок.

В школе детям воинов раздавали картошку, крупную, рассыпчатую, вкусную картошку. Одной такой картофелины хватило бы мне на целый день, но с некоторых пор мне не доставалось картошки, потому что отец уже вернулся с фронта и не был больше военным.

Моя мать была неграмотна. И когда отец еще был на фронте, письма ему посылала соседская девчонка под диктовку моей матери. Мать наказывала отцу, чтобы он берег себя, сообщала, что сами мы «живы-здоровы, чего и тебе желаем», что погода у нас стоит хорошая, что новостей у нас особых нет и что пусть он почаще шлет весточки. Мать всегда оставалась недовольна этими письмами. Но однажды моя мать призадумалась, и выяснилось, что буквы-то она, оказывается, знает. После этого рассуждения о погоде и адрес на конверте писала соседская девчонка, а моя мать тайком от нее снова распечатывала и добавляла: «Милый, милый, милый, прими мои устные поцелуи». Поцелуй есть поцелуй, но устный поцелуй — что бы это значило? А значило это, что существует на свете совсем иной мир, мир красивых и непонятных слов, которые единственные бы выразили все то, что накопилось на душе у матери, если бы она их знала. Это значило, что мать очень соскучилась по отцу, совсем по-другому соскучилась и тоска эта не может быть выражена обычными словами. С возвращением отца «устным поцелуям», естественно, настал конец. Спустя много лет, когда мою мать как передовую колхозницу хотели выдвинуть на какой-то пост и выяснилось, что она неграмотна, мать серьезно, с еле заметной улыбкой сказала отцу: «И зачем ты так рано вернулся, я уже и писать было научилась, и потом... такой далекий ты был лучше,— и покачала головой. — Мои устные поцелуи...»

Грант Матевосян, армянский писатель

Перевела с армянского Анаит Баяндур

Скрип старых дверей

Я осторожно тронул калитку, она поддалась, заскрипела и открылась. В маленькой будочке у входа, где обычно продают балеты, никого нет. Тихо. Избы словно осели, стали меньше под тяжелыми шапками снега на камышовых крышах. Иду по единственной протоптанной тропинке. Все, что связано с людьми, без людей кажется осиротевшим, как эта будочка, эти заснеженные дома, и оттого становится грустно.

Два года назад я был здесь в разгар осени, когда от лета не осталось и следа, а до зимы было еще далеко. Я специально приехал рано утром, чтобы походить одному, пока не съехались туристы, но оказалось, что музей еще закрыт. В будочке сидела старушка в черном халате с белыми манжетами и воротничком и вязала какой-то узорчатый рисунок. «Еще рано, — сказала она, — все помещения закрыты. Но если хотите, идите гуляйте. Будете уходить — возьмите билет». Она вышла, открыла мне калитку...

Теперь я один — и не по себе. Должно быть, так уж мы устроены...

В стороне, возле курной избы, неожиданно увидел двух девушек. Стоят на валунах, прислонившись к стене. Одна из них что-то быстро говорит, вторая внимательно слушает и поглаживает пестрой вязаной варежкой темное дерево стены. У той, что рассказывает, из-под шапочки спадают на плечи прямые цвета льна волосы. Она теребит их пальцами, заплетает косу, вдруг легонько подбрасывает, и они вновь рассыпаются на плечо. А рука опять тянется к пряди... Я подошел ближе. Увидев меня, говорунья сказала: