Вокруг Света 1962 № 05 - [13]

У дома в тени каштанов рыжая остановилась. В окне между рамой и черной шторой дрожала ниточка света.

— Свет! Мать дома, ко мне сегодня нельзя. Она обняла его.

— Ты завтра приходи. Завтра воскресенье, мать уйдет к сестре. Завтра, милый.

Это было как заклинанье — заклинанье военных лет. «Приходи, милый, останься... Останься навсегда! Я всегда буду только с тобой!» Но дороги бежали мимо, как реки. И любимых дорога уносила, как река.

— Хорошо, завтра, — шепотом сказал Морозов, положил ладонь под шаль на рыжие волосы и притянул ее голову к своему лицу. Она смотрела ему в глаза огромными подрисованными глазами. От нее шел жар с запахом пудры, и от этого тепла было нестерпимо тревожно, бездомно, но от него трудно было уйти.

— Я приду завтра, — повторил Морозов.

* * *

В одном крыле перестроенного в монастырь, а потом в гостиницу дворца жили летчики, в другом помещался штаб.

Борисов зажег свечку. На залитой чернилами газете лежал треугольничек — Косте Липочкину.

У стены стояла постель Кости с синим грубошерстным одеялом, плоская жесткая подушка, под кроватью на боку рыжий чемодан, противогаз и мешок от парашюта, набитый бельем для стирки.

У ножки кровати плошка с водой для Мухи. Ее подобрал Липочкин в литовской усадьбе. Маленькая собачонка неведомой породы быстро научилась понимать русскую речь. Липочкин повсюду таскал ее с собой, брал в полеты. По его словам, она приносила счастье. С особенным удовольствием собака сидела за пазухой у своего хозяина.

Мухи не было. «Наверное, она там, с ним», — подумал Борисов и огляделся. Комната без Кости не переменилась: и темно-вишневая шелковая портьера на окне, и постель красного дерева, на которой спал он, Борисов, и диван в пестрых цветах, на котором спал Морозов, и камин из красного кирпича, где лежали еловые поленья, — все было как прежде.

Вошел дневальный, рядовой хозяйственной роты, и, как всегда, спросил:

— Погреемся, товарищ капитан?

Он присел на корточки у камина, плеснул из кружки на поленья керосин, и дрова занялись дружно, желтым ярким пламенем.

Борисов развернул треугольничек. Письмо было от девушки. Он знал о ней, хотя Костя почти ничего не рассказывал, смущался, как мальчишка. И вот Борисов держал в руках одно из тех неприметных писем, которые миллионами приходили на полевые почты и тысячи из них оставались без ответов из-за гибели адресата. Но хотя это было письмо о повседневных заботах, в нем дышала и жгла бумагу невысказанная пугливая любовь. Борисов угадывал ее в тревожном движении слов о какой-то приблудной кошечке, которую ужасно приятно поить молоком, в школьном описании одинокого весеннего вечера, морозного и звездного.

«Какое нежное робкое сердце! — подумал Борисов. — Костя почему-то никогда о ней не говорил. Ничего, она утешится. Молодость не бывает безутешной». Теперь, под конец войны, добравшись до Литвы, Польши и Германии, он это знал. Это была незримая для глаз зрелость человека, живущего рядом со смертью.

Дневальный все продолжал хлопотать у камина, поглядывая то на разгоревшиеся и стрелявшие поленья, то на капитана. Выражение лица у него было серьезное, вдумчивое, и Борисов заметил в нем сочувствие и доброту, которые не всегда прочитаешь на огрубевшем от военных лет лице.

— Разрешите собрать имущество стрелка-радиста товарища Липочкина и передать в КЭЧ на сохранение? — спросил он громко, официальностью словно подчеркивая печальное значение происшедшего.

— Пусть все остается как было, товарищ Сергеев, — уклончиво сказал Борисов.

Дневальный снова бросил внимательный взгляд на Борисова.

— А знаете, товарищ капитан, как я Липочкину обязан? — вдруг спросил Сергеев. — Ну вот, дело было так: получил я письмо от жены, а у меня двое ребят — Василий и девочка Нинель, в память о Ленине... С молоком худо и дорого, а ежели молоко есть — значит и дети сыты и мать довольна. Ну вот, подвернулась ей коза за две тысячи. Мать сразу написала, а у меня, сами понимаете, откуда же такие деньги? Вот я, как сейчас, печку топлю и обо всем товарищу Липочкину рассказываю и ничего такого не думаю, поскольку стрелок-радист лицо не очень богатое, у каждого своя нужда. А товарищ Липочкин вдруг говорит: «Да возьми ты у меня, Сергеев, тысячу рублей, лотом отдашь». Взял я тысячу рублей, а кому теперь отдавать?

— У него мать жива, — сказал Борисов, — ей и верни.

Борисов порылся в записной книжке, переписал на листок адрес стрелка и протянул дневальному.

— Как смогу, так сразу верну... Вы, товарищ капитан, угли сами помешайте.

«Он никогда не говорил об этой тысяче», — подумал Борисов, стащил сапоги, потушил свечу и приоткрыл окно. В узкий просвет скользнул голубой луч луны, холод и шум моря. Море шумело ровно и глухо JH смывало усталость и мучительное напряжение, но от горечи утраты оно не в силах было освободить. М Борисову казалось, что Липочкин здесь, лежит на своей койке. Может быть, он читает историю математики, которую вечно таскал с собой, читает при тусклом свете камина, свесив голову к огню.

«И где это носит Морозова? Пойти к Калугину посидеть, что ли?»