Вокруг Света 1962 № 05 - [14]

И хотя было трудно натягивать сапоги, он оделся, накинул шинель. И в это время постучали; посыльный вызывал к командиру полка.

* * *

— У вас недобор в экипаже, — сказал командир. — Подождем Морозова? Или давайте поговорим. Хочу предложить стрелка. Летал в гвардейском соединении, ранили. Около года лечили и сейчас прислали к нам. Я с ним разговаривал: человек живой, хороший художник, в академии учился. Стреляет на «отлично», радист, так сказать, первого класса. Вы против художников не возражаете?

— Не возражаю, — сказал Борисов.

— Я послал его к вам в эскадрилью.

Разговор был окончен, но подполковник не отпускал. Перед ним на зелено-голубой карте рядом с подсвечником лежало письмо.

Два человека стояли у огонька свечи.

— Вчера получил. Приказывают откомандировать товарища Липочкина в распоряжение Академии наук. Ему собирались поручить какие-то фантастические расчеты. Полет в космическое пространство. Понятно?

— В штурманских классах не изучали космического... — пожав плечами, сказал Борисов. — Но Липочкин действительно решил труднейшую задачу высшей математики здесь, в нашем полку, вы же знаете. И послал свои расчеты в Академию.

Подполковник помолчал и резко кивнул:

— Я знал об этом и сказал замполиту. Где-то мы похвастали, что у нас в полку такой стрелок. И забыли. Думаешь только о войне, будто она тебе дочь или мать, простите глупое сравнение... Только о ней... Я мог вчера не выпустить его в полет, и он уехал бы заниматься космическим пространством. Для того ведь и воюем, чтобы такие занимались своим сумасшедшим делом...

«А что можно было сделать? — подумал Борисов. — Послать с нами художника? А тот, черт его знает, Рембрандт или Репин!»

Командир полка бросил письмо в открытый ящик стола. Поглядел на Борисова из-под поседевших за последний год мохнатых бровей, вытянул длинные пальцы на ручках кресла.

— Послушайте, — сказал он.

В полумраке за тяжелой портьерой дышал прибой.

— Море теперь шумит по-весеннему, и веет от него миром, что ли, тишиной и концом войны. Понимаете, Борисов, мы ведь теперь знаем, что это скоро, что нам уже недолго возить смерть под крыльями и скоро нам среди побед и всяких там радостей предстоит сосчитать, скольких же мы потеряли. Вот об этом я сегодня думал... Идите, принимайте стрелка... Приказ у начальника штаба.

Борисов поднялся, и в это время вспыхнули лампы. Темнота, заклубившись на мгновение и растаяв, открыла мавританские своды зала с бронзой и позолотой и хрусталь люстры, оленьи рога по стенам, фанерную перегородку, за которой сразу застучала машинка (там штаб и оперативный отдел). Борисов заглянул туда.

На вертящемся стуле сидела красноармеец Оля и что-то печатала. Ее милое некрасивое лицо было заплакано и нежно светилось, словно просыхая под светом лампы.

— Пишу в вашу эскадрилью о новом стрелке, Ивашенко, Алексее Григорьевиче, — сказала она.

— А слезы зачем?

— Просто так, товарищ гвардии капитан... У меня просьба: есть у вас ненужная карточка Кости Липочкина? Я попрошу, ребята переснимут...

Оля глядела в пол:

— Вы не подумайте ничего такого, просто он убедил меня в свободное время готовиться в университет на химическое отделение. Иногда помогал. Он обо всем умел говорить так, будто всю жизнь только об этом и думал. С девушками вот он был деревянный, — из глаз Оли посыпались капли и стали расплываться на розовой промокашке.

— Ладно, подарю тебе карточку, — сказал Борисов. — Приходи за ней завтра, и довольно об этом. Понятно?

— Понятно, товарищ капитан.

Борисов шагнул в темноту на улицу и окунулся в весенний ночной холод.

На опушке стояли самолеты. Он пошел по ломкой от мороза траве. Он шел и еще не думал о завтрашнем утре, но по яркости звезд, глубине синевы и сухости воздуха в этот ночной час угадывал боевую прозрачность утреннего неба.

Толкнул ногой дверь на командный пункт и вошел в землянку. Там было жарко от раскаленной докрасна чугунной печурки. За неструганым столом сидел юноша в голубом свитере. Курчавые пряди лезли ему на потный лоб, на большие, смотревшие с любопытством голубые глаза.

Перед ним дымилась солдатская кружка с чаем, лежали буханка хлеба, сахар, круг копченой колбасы. С другой стороны стола сидел Морозов, сняв китель. Из открытого ворота выглядывала крепкая шея, темная там, где кончался воротник, и зимняя, нежно-белая к ключицам.

— Да сними ты свой свитер, Алексей Григорьевич, — сказал, поворачиваясь к штурману, Морозов. — Знакомься, наш новый стрелок, — продолжал он мрачно, — а это гвардии капитан Борисов. Снимайте свитер: наш старшина до войны служил кочегаром и другой температуры не признает.

— Да какая там особенная температура, товарищи командиры, — сказал широкоплечий усатый старшина, гревший на печурке чайник. — Просто тепло, как в летний день.

Борисов скинул летную куртку, снял китель и завернул рукава рубашки.

Новый стрелок стянул через голову свитер и остался в бязевой кремовой рубахе с завязками вместо пуговиц. И снова принялся за чай. Отпивая из кружки, он посматривал на офицеров.