Вокруг «Серебряного века» - [209]
Я очень боялась писать «под Ахматову», которой подражали gee женщины-поэты. Гумилев ненадолго уехал. К его приезду я написала балладу о «Толченом Стекле» (она читает это ст<ихотворе>ние[1066]). Оно навеяно Жуковским, но тема подана иначе, для публики 20-го века. Гумилеву баллады мои сперва не нравились, но позднее он их одобрил, и они имели большой успех. Куда бы я ни ходила, напр<имер>, на концерты, меня везде просили читать баллады.
Внешность Гумилева: странный вид, на редкость некрасивый и на редкость очаровательный. Своего рода произведение искусства. Длинные, негнущиеся бамбуковые пальцы. Серые волосы, он их сбривал, чтобы не видно было лысины. Косые, плоско поставленные глаза, будто нарисованные. Пепельные губы. Нельзя сказать, что улыбка его красила, но как-то освещала. А голос — уходящий в небо… Вообще же — и уродливый, и очаровательный. Действовал на нас всех магнетически. Учеников своих он завораживал. Смотрел на них, как змея на кроликов… Когда он говорил, мы не находили возражений. Они приходили позже, уже после его ухода.
Гумилев был по-старинному церемонный, любил театр для себя. Был вечер Блока, который пришел в белом свитере, черном пиджаке. Лицо — темное, несчастное. И был так красив… Походил на аскета, святого. А Гумилев на этот вечер явился во фраке… полный контраст.
У нас был небольшой кружок поэтов в 1915 г. Мы были в оппозиции к акмеизму. Для нас существовали только хорошие и плохие стихи. Мы понимали, что акмеизм — здоровая реакция на плохие стихи символистов, но не одобряли его как лит<ературное> направление.
Члены нашего кружка: Георгий Владимирович Маслов, В. Рождественский, Лариса Павловна <так!> Рейснер и некот<орые> другие, напр<имер>, поэт Устинов (?), рано умерший от тифа. Мы выпустили сб<орни>к «Орион» <так!>[1067].
Техникой стихосложения мы не занимались. Но стихи обсуждали подробно.
Маслов любил Пушкина, Боратынского, Тютчева. Гумилев пользовался успехом как поэт, не как метр. Позднее поэзия его была пересмотрена (Адамовичем). Очень ценили мы Мандельштама, молодого Г. Иванова.
В. Иванова ценили как автора книги о Дионисе, но не как поэта. Брюсова ставили выше В. Иванова. Очень любили Блока. Имели успех Сологуб и З. Гиппиус. Философией и религиозными вопросами не интересовались.
Я был на юридич<еском> факультете, а Маслов на филологическом. Мы встретились с ним на лекции проф. Шляпкина. Вошел высокий бледный студент, сел рядом, мы разговорились и вскоре подружились. Он казался более зрелым, хотя был одного с нами возраста.
В. А. Злобин читает отрывки из стихов Маслова: «Не нам весеннее безумье / И трепетный поток стихов…», «Полна смущенья и тревоги, / Ты убегала в темный лес…», «Какое безобразие…»[1068]
Да, Маслов хотел жить в пушкинскую эпоху, это верно.
Подтверждает легенду о роковой роли Авроры Шернваль: ее мужья умирали, погиб и Маслов, который посвятил ей поэму… Он умер от тифа в Сибири. Он хотел пробраться к Колчаку…[1069]
Нашим метром Маслов не был, хотя мы его очень ценили. В нем было много детского…
В. Рождественского плохо помню, но запомнилась Лариса Рейснер, дочь профессора по философии права, впоследствии жена комиссара Ф. Раскольникова. Я за ней ухаживал, даже сделал предложение… Писал об этом в журнале «Возрождение»[1070]. Неплохая поэтесса. Лариса была комиссаром торгового флота, умерла от тифа, ходили слухи, что ее отравили… В.А.З. читает отрывок из стихов Рейснер.
Футуристов мы не любили, но нам нравилось чтение Маяковского в «Бродячей собаке». Вообще же футуристов мы отметали. Это не искусство… Не было контакта и с символистами. Всякое изучение поэзии нас отталкивало и от формалистов, и от Гумилева.
К Мережковским меня ввел Н. А. Оцуп, в 1916 г. Первое впечатление от Зинаиды Гиппиус — странное, неприятное. Декадентка в скверном смысле слова… Только позднее понял ее, увидел человеческое существо за всем этим гримом, за всей этой бутафорией. Зинаида Николаевна самый несчастный человек из всех мною встреченных. Узел связался в ее душе, и его нельзя было развязать[1071]. «Смерть, — говорила она, — какое это освобождение (для меня)». На собраниях у Мережковских стихи были в загоне. Бывали Тиняков и Ястребов (поэты)[1072].
З.Н. интересовалась не поэзией, а поэтами. И в Париже у Мережковских редко читались стихи, также и в их «Зеленой Лампе». З.Н. о стихах: «Не читайте стихов вслух…»[1073] Или: «Не каждый слог, а каждая буква в стихах существенна…» Терминологии недолюбливала. «Белый писал о пэонах, а я не знаю, что такое пэон». Если стихи ей нравились, она сразу высказывала желание познакомиться с автором.
Рассказы З.Н. о двух поэтах: юноше Део (Дэо) и Софии Ангеловне Богданович[1074].
В Париже собрания у Мережковских были интереснее, чем в Петербурге.
Еще о футуризме: это анти-стихия в русском искусстве. Но любили Мандельштама — у него настоящая русская речь, какая-то классика. Бальмонтом мы не увлекались, но у него стихия… как в эмигр<антской> литературе у Поплавского…
