Вокруг Пушкина - [4]

9 сентября 1830 г. в своей затерянной, осажденной со всех сто­рон небывалой эпидемией холеры, окруженной кольцом каранти­нов, разоренной и оскудевшей родовой вотчине, Болдине — «селе Горюхине», оторванный от всего и от всех — литературы, друзей, невесты, поэт, с тревогой и надеждой заглядывая в ту новую жизнь, которая для него должна была наступить, удивительно про­зорливо и точно писал:

Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе

Грядущего волнуемое море,

Но не хочу, о други, умирать;

Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;

И ведаю, мне будут наслажденья

Меж горестей, забот и треволненья:

Порой опять гармонией упьюсь.

Над вымыслом слезами обольюсь,

И, может быть, на мой закат печальный

Блеснет любовь улыбкою прощальной.

Да, именно такими и оказались последние годы жизни Пушкина. Недоверие и притеснения властей, «отеческие» заботы само­держца, поставившего поэта под «дружеский» надзор главы вы­сшей тайной полиции шефа жандармов Бенкендорфа, то и дело спускавшего на него своего цепного пса — Булгарина, цензурные стеснения; непонимание многими, в том числе даже близкими дру­зьями, новой пушкинской позиции по отношению к царю; грубые нападки, сменившие былые восторги, критиков, не способных до­статочно оценить слишком далеко ушедшие вперед, обращенные в будущее, новые его великие создания, твердивших в период его на­ивысшей зрелости о полном упадке пушкинского дарования; ката­строфически усиливавшиеся материальные затруднения; невоз­можность вольно отдаваться главному делу своей жизни — литера­турной работе — все это действительно превращало жизненную до­рогу поэта в безысходно трудный — отягощенный горестями и уны­нием — путь. И все же не только страдания, но и наслаждения ведал он на своем пути.

Выпадала пора, когда поэт «упивался» гармонией — предавался вдохновенному творческому труду, «обливался» слезами умиления и восторга как над своими собственными художественными «вы­мыслами», так и над «созданьями искусств и вдохновенья» («Из Пиндемонти», 1836) — творениями других великих мастеров миро­вой художественной культуры. Исполнилась и еще одна заветная надежда поэта. Его печальный закат был озаренулыбкой любви - большого личного счастья, к которому он так давно и так настой­чиво стремился.

Исходя из своих архивных разысканий, учитывая многочис­ленные новые материалы, найденные другими исследователями-пушкинистами после Щеголева, обильно черпая из такого драго­ценного источника, как письма самого Пушкина, авторы настоя­щей книги сумели убедительно показать, что вносила это большое счастье в личную жизнь поэта именно его жена.

Но только этим защита ее не может ограничиться. В одном из стихотворений Пушкина начала 20-х годов встречается парадокса­льное, на первый взгляд, а по существу глубоко диалектичное, сло­восочетание: «погибельное счастье». И, несмотря на все, только что сказанное, погибельным оказалось счастье и самого поэта: оза­ренный прощальной улыбкой любви, закат последних месяцев его жизни окрасился в кроваво-красные цвета.

Чем же это объясняется? Кто же повинен в том, что произош­ло и привело к трагической гибели поэта? Эти и подобные вопро­сы, естественно, стали глубоко волновать умы его современников; продолжают они волновать нас и сейчас.

От первых откликов на смерть поэта и до совсем недавно поя­вившейся в печати статьи Ахматовой вина во всем этом, как прави­ло, возлагалась на жену поэта. Авторы книги и здесь уверенно идут против течения. Продолжая в духе пропагандируемых ими новых представлений о личности Натальи Николаевны и семейном быте супругов — защиту тени, они решительно снимают с нее какую-ли­бо вину. В этом есть своя логика. Но диалектика жизни зачастую бывает гораздо сложнее прямолинейно-логических построений. Это относится и к данному случаю. Утверждение о невиновности жены поэта не только совпадает с его предсмертным заветом, но в основном, как и далее постараюсь показать (и это, понятно, самое существенное), гораздо ближе к исторической правде, чем версии обвинителей. Но подымать всю сложнейшую и запутаннейшую те­му о дуэли и смерти поэта, требующую особого исследования, они не ставили своей задачей. Поэтому, в отличие почти от всего оста­льного, что имеется в их книге и убедительно ими обосновано, данное утверждение, в сущности, только декларируется. А между тем, чтобы этот вопрос получил свое доказательное решение и за­щита тени могла считаться полностью осуществленной, необходи­мо сделать то, что до сих пор в полной мере еще не сделано,— ос­мыслить события, связанные с дуэлью и смертью поэта, не только в узких рамках драматической семейной ситуации, а в той, гораздо более широкой, конкретно-исторической обстановке, в которой эта ситуация сложилась, развилась и привела к роковому концу. А для этого придется начать издалека, обратиться к самым истокам пушкинского «погибельного счастья».

* * *

В годы после возвращения Пушкина из ссылки все сильнее тя­готила его неустроенность личной жизни, одиночество и беспри­ютность, отсутствие домашнего крова, семьи. О пылкости поэта, способности ко все новым и новым сердечным увлечениям непре­рывно твердят все близко знавшие его современники. Об этом пи­сал и сам Пушкин в стихотворении «Каков я прежде был, таков и ныне я