Воины Карла XII - [5]

— Хватает ли в нем кислоты, чтобы у высоких господ за столом сделались кислые гримасы?

Кучера запрягали в черные кареты лошадей с черным плюмажем и черными лентами. Всюду царила черная ткань, местами подкроенная, местами подшитая. В Громункхольмской церкви, где был погребен опочивший король, все еще не сняли черные балдахины и ковры, далеко окрест разносился из церкви колокольный перезвон. Когда, наконец, коронационная процессия вышла на заснеженные улицы, оказалось, что решительно все ее участники облачены в траур, и лишь на молодом короле пурпурные одежды. Не успело эхо последних залпов торжественного салюта отзвучать над Тюскбагареберген, как снова в эти ненастные рождественские дни вокруг трона воцарилась прежняя скукотища.

Хмурым полднем, громко топая, к ним на кухню заявился повар вдовствующей королевы. В руках он держал банку с консервированными томатами.

— Господи Боже ты мой, сегодня у нас дел невпроворот, его Светлость герцог Голштинский, которого вскорости ожидают при дворе, изволил прислать сей драгоценный дар. Ее Величеству и фрейлине Грете Врангель уже доводилось отведать сих плодов, и Тессин, много на своем веку поездивший, сегодня спустится в кухню собственной персоной, дабы помочь нам при стряпне. И нечего вам стоять, вытаращив глаза. А ну, живо за тряпками! Чтоб все начистить до блеска.

Маленький, уединенный двор на краю земли нашел в этот день предмет для размышлений. За обедом только и речи было, что о томатах, и у каждого нашлось несколько слов по поводу их запаха и вкуса. Было и выпито немало, а потому приглашенные к столу старые советники забыли про интриги и вражду и начали обмениваться игривыми любезностями.

После трапезы король взял государственного советника Ларса Валленштедта за пуговицу сюртука и словно пыхтящего медведя — за кольцо в носу — повлек его к оконной нише.

— Скажите мне, — серьезно заговорил король, — как может правитель пожертвовать собой для своего народа? У меня просто из головы нейдет та весенняя проповедь.

У Валленштедта была привычка за разговором выпячивать губы, словно затем, чтобы сказать «Уф!». Привыкнув к не по возрасту глубокомысленным вопросам короля, он отвечал:

— Повелитель должен отринуть все, не заслуживающее внимания, сконцентрировать вокруг себя всю власть, стать примером для своего народа и выразителем его воли. Да, в тот раз нам довелось выслушать речь, полную благочестия, но разве его высокопреосвященство Шпегель не сказал нам тогда же, что подданные должны служить своему королю как рабы? Государственные советники и вся знать дерутся сейчас каждый за свой кусок власти, после того как опочил Его Величество, Ваш блаженной памяти батюшка. И Оксенстерны, и Гульденстерны, и… Н-да… Нас подслушивают… Вот по какой причине я и взял на себя смелость неизменно поддерживать желание Вашего Величества в столь юном возрасте возложить на себя все тяготы государственной власти, освободив от этого бремени плечи Ее Величества вдовствующей королевы.

Когда Гронхьельм, королевский учитель, что тоже стоял в оконной нише, услышал про бремя государственной власти, он написал пальцем на запотевшем стекле: «Бремя сие представляется старухе столь же легким и приятным, как и фонтанжи[6] у ней на голове».

— Да, да, дорогой Валленштедт, — отвечал король, — я и сам всегда сознавал, что моя воля влечет меня куда-то. На троне такой страны должен сидеть мужчина. Престранная это штука — воля! Что она такое? Сегодня, к примеру, я сознаю, что поеду в Кунгсёр на медвежью охоту. Но почему так? На редкость мучительное свойство эта самая воля. Что она собой представляет? Ведь я с тем же успехом мог пожелать чего-нибудь другого. Воля подобна обручу, подобна безжалостно стиснувшей мою грудь кованой цепи, которую я не в силах разорвать. Она-то и есть господин, а я — всего лишь слуга.

Когда король вступил в прихожую перед своей опочивальней, там уже горели восковые свечи. На столе он увидел кованую шкатулку с сургучной печатью. В ней старый король оставил ему свои последние, свои тайные отеческие наставления. Прошло уже немало дней с тех пор, как отставные попечители насмелились выпустить шкатулку из своих рук, но до сих пор он так и не мог принудить себя сорвать печать. Правда, однажды ночью он решительно взялся за нее, но спустя некоторое время отказался от своего намерения. Зато сегодня вечером он знал, что на сей раз у него достанет воли.

Но едва он засунул ключик в позвякивающее железо, его охватила прежняя боязнь темноты. Он увидел перед собой цинковый гроб старого короля, который лишь недавно получил причитающиеся ему пригоршни земли, и тут ему почудилось, будто он стоит лицом к лицу с покойником. Он призвал к себе Хокона и попросил того подбросить дров в печку. Сам же он тем временем возился с замком, откинул крышку и зябко дрожа от страха, развернул перед собой густо исписанный лист.

«Возьми власть в собственные руки, — прочел он, — и опасайся важных господ, которые тебя окружают и из которых многие женаты на француженках. Те, что поднимают больше всего шума, пекутся лишь о собственном благе, тогда как самые достойные порой одиноко пребывают в своих усадьбах».