Воины Карла XII - [28]

— Предвижу я, — сказал он и громыхнул ладонью по столешнице, — что грядут дни хлеба, выпеченного из древесной коры. Завтра я забью свою последнюю корову. Каждый год приносит с собой новые налоги и поборы, а теперь у нас и вовсе хотят отобрать церковный колокол и деньги на вино для причастия, и зерно для церковного приюта.

— Это ты верно говоришь, — сказал Монс.

Он поскреб свои серые щеки и насыпал еще щепотку соли в ложку, потому что трапеза была субботняя. Вообще-то говоря, Монс был до того скуп, что ходил по соседям, где пересчитывал все крупинки соли для каши, все хворостинки под стоящим на огне горшком.

А Матиас, тот всей грудью навалился на стол, он был сморщенный, злобный и чернозубый, с блестящими маленькими глазками, как у гадюки. Из всех троих он был самый жадный. Первый раз у них в округе уродился такой сквалыга. Ну до того он был скуп, до того скуп, что заходил даже в ризницу к пастору и требовал от него носить по будням деревянные башмаки, как носит их весь приход.

— Пораскинул я своим скудным умишком, — прохрипел он, — и думаю, что Господь назначил нас, крестьян, чтобы мы держали всей пятерней государственную мошну. Я этому фогту[10] и гроша ломаного не дам.

— А вот мои сети ты украл и глазом не моргнул, — ответил Йонс Снаре.

— Это ты верно говоришь, — сказал Монс.

Матиас ухмыльнулся и располовинил секачом ржаную лепешку.

— А что ж мне прикажете делать, когда я умираю с голоду?

Ионе Снаре провел пальцами по своим длинным и растрепанным льняным волосам, встал и заговорил, причем голос его разнесся далеко за пределы дома.

— Тебе бы снять со стены старый отцовский мушкет да и пристрелить фогта, а с ним заодно и сборщика налогов и запрятать их на сеновале. А прежде чем тебя возьмут за шкирку или вздернут на виселицу, пойдем-ка со мной в Стокгольм, чтобы выучить знатных господ крестьянской премудрости. Раз мы требуем мира, пусть и будет мир.

— Это ты верно говоришь. Мы пойдем вместе с тобой, — сказал Монс и поднялся с места, пружиня в коленях.

Даже Матиас встал и пожал руку Йонсу Снаре.

— А для начала давайте сходим в церковь и поговорим с народом, — произнес он своим заунывным голосом. — Чтоб стоять нам за свободу и за свои права.

— Я тоже скажу свое слово, — отвечал Йонс Снаре, — и чтобы был мир. Мы требуем мира.

Они вышли из дома, а по дороге толковали с женщинами и с девушками, со стариками и с парнями. Пока они подошли к церковной горке, за ними уже следовало человек по меньшей мере двадцать, а то и тридцать.

Осеннее солнце, холодное и ясное, озаряло леса и озера, и высокую белую церковь. На валу перед лабазами среди телег и возков суетился народ. Косматые старики, что пришли из лесов и уже успели надеть свои тулупы, принялись кричать и шуметь, едва завидев Йонса Снаре, потому что все уважали его как самого несговорчивого и сильного крестьянина в их приходе. Да и другие далекарлийцы с ясными, открытыми лицами и в белых сорочках, просвечивавших между кожаными штанами и жилеткой, обернулись к нему, ибо полагали, что нет на свете ничего более весомого, чем его спокойное и вызывающее слово.

— Ну до чего ж вы благочестивые! — вскричал он, обращаясь к ним. — Не иначе вы пришли сюда, чтобы заучить наизусть новую молитву о бесконечном смирении.

Никто не стал тратить время на ответ, но все протиснулись поближе.

— Короля взяли в плен! — галдели они. — Король в плену! Король в плену!

— Разве король в плену?

Йонс Снаре сжал кулаки и вопросительно переводил взгляд с одного на другого.

— Это они верно говорят, — ответил Монс.

— Ты хоть молчи! Ну что ты в этом смыслишь, — ответил Йонс Снаре и с таким грозным видом воздел кулаки, что все попятились.

Монс сел на скамью перед лабазами, но далекарлийцы не желали уходить, и круг обступивших Йонса становился все плотней и плотней. Люди не желали упустить ни единого слова.

— Значит, король в плену? — снова прозвучал вопрос.

— Да вот, поговаривают. Один кузнец из Фауна рассказывал, будто короля взяли в плен язычники.

Матиас придвинулся поближе и нагнулся и растопырил длинные пальцы.

— Что ты скажешь об этой вести, Йонс Снаре? Хочу во всей простоте спросить тебя.

Йонс Снаре сидел, положив руки на колени, солнце бросало лучи на его деревянный, неподвижный лоб и на его суровые губы. Взгляд он устремил в землю.

— Ну так чего ты скажешь? — бормотали далекарлийцы. — В Стокгольме один из членов совета отдал на корону собственные деньги, другой — столовое серебро, а третий и вовсе предложил, чтобы каждый зажиточный горожанин отдал все свое добро, чтоб не иметь ему больше, чем имеет простой бедняк. Это только вдовствующая королева отказывается получать меньшее содержание, чем прежде, вот жадина, а еще народ на улице забросал камнями окна графини Пипер…

— А мы, — сказал Матиас, — должны снять со стены свои мушкеты, как советует нам Йонс Снаре.

— Это ты верно говоришь! — поддержал его Монс.

Сам же Йонс Снаре по-прежнему молчал, и воцарилась такая тишина, что не было слышно иных звуков, кроме боя колоколов.

— Да, — заговорил он после долгого раздумья, и голос его звучал еще более мрачно и приглушенно, чем всегда, — Да, мы должны снять мушкеты со стены и выйти из своих домов. С нами Бог, вы, добрые далекарлийцы, и ежели наш король в плену, тогда мы требуем, чтобы нас повели на врага, чтобы мы помогли нашему королю вернуться на родину.