Воинство ангелов - [147]

Из пригородного поселка меня подвезли на телеге. Я заплатила вознице два доллара, велев ему высадить меня не возле дома, а за квартал от него, среди белых особняков, окруженных садиками, где росли магнолии и махровые мирты — мирты как раз были в цвету, — и возница с тупым удивлением уставился на меня, недоумевая, что я, оборванная и грязная, собираюсь делать здесь, в этом месте.

Передняя дверь была отперта. Пройдя в спальню, я собрала там одежду, вымылась, переоделась и уже спускалась вниз, в кабинет Тобайеса, к маленькому сейфу, как вдруг в полумраке холла увидела нашу кухарку, во все глаза глядевшую на меня с огромным удивлением на черном лице.

Я спустилась еще ступеньки на две, прежде чем она смогла выговорить:

— Вы… вы… миссис Сиерс…

— Конечно, — едко парировала я. — И почему бы мне не быть здесь? — сказала я, словно отстаивая свое право находиться в этом доме.

Едва я спустилась, как она протянула ко мне руки и обхватила меня за плечи, восклицая:

— Доченька… доченька, уж как тебя искали, доченька бедненькая… а он, считай, при смерти… Голубушка…

— О ком ты? — испуганно спросила я.

— О нем, — отвечала женщина. — Его ведь чуть не прибили. Вот он и слег и пролежал все это время без памяти и не знал ничего… И тебя разыскивать не мог, доченька бедненькая.

— Да кто это он? — все допытывалась я, уже предвидя ответ, а в голове, как эхо, все звучали слова: пролежал без памяти… и не знал ничего…

— Мистер ‘байес, — отвечала женщина. — Он цветных спасал, а белые его чуть не прибили…

Пролежал без памяти и не знал ничего.

— Где он?

— В лазарете, — сказала кухарка. — Там, где раненые солдаты лежат.

Уже бросившись к входной двери, я вернулась, поднялась наверх и собрала в узел изорванную одежду. Узел я взяла с собой, решив избавиться от него во что бы то ни стало. Да, где-нибудь по дороге я оставлю этот узел.

Едва услышав слова, как эхо отозвавшиеся в голове, пролежал без памяти… ничего не знает… я заключила, что Тобайес, оставив меня дома накануне мятежа, домой, вероятно, не вернулся и что он не знает и никогда не должен узнать, что я тоже покидала дом. Оценив такую вероятность, я стала и действовать соответственно, не думая о причине, заставлявшей меня поступать так, а не иначе. Причина, конечно, слово неточное. О, если бы только причинность являлась нам в таком незамысловатом виде — в качестве одной-единственной причины, — как просто было бы испытать счастье! Даже в поражении, потому что и поражение было бы ясно и объяснимо!

Но и тут причин было много. Отдавая мне должное, следует признать, что во мне зашевелилась жалость, пробудилось желание протянуть руку и коснуться этого красивого, мужественного и белого, как мрамор, лица, такого неподвижного сейчас на своей подушке, лица с плотно сомкнутыми глазами — коснуться и исцелить. Но даже и в этом желании, как я теперь понимаю, была другая сторона: не только исцелить, но и исцелиться, тем самым получив свободу.

Ну а что же случилось с решимостью моей укрыться в повседневности, раствориться в белесых серых буднях, обрести свободу, утратив имя?

Ничего не случилось, потому что и эта решимость оставалась во мне: Тобайес больной, Тобайес раненый, изувеченный, и я склоняюсь над ним, день за днем, ночь за ночью, даруя ему жизнь, и жить ли ему или умереть, зависит от моей преданности — да, это не кошмар, а избавление от кошмара. Я создам убежище, вырою глубокую пещеру, где можно скрыться, я отнесу в эту пещеру его белое, как мрамор, бесчувственное тело и вылечу его, тем самым привязав к себе на всю жизнь невидимыми путами любви. Во всепоглощающей этой преданности я обрету наконец силу и свободу, а может быть, и отомщу ему или судьбе за то, что они не смогли все-таки дать мне эту свободу.

Тобайес болел долго. Его жестоко избили, а вдобавок дважды ударили ножом. Лишь через два дня после моего возвращения, когда я стала дежурить возле него, то есть целую неделю спустя после его ранения, он впервые пришел в себя. Когда сознание вернулось к нему, он, хоть я и сидела у его изголовья, держа его за руку, поначалу не узнал меня. У меня даже появилась страшная мысль, что он ослеп — ведь один из ударов пришелся как раз по голове, — и подумав так, я тайно и смутно, как промелькнувший в водной глуби рыбий силуэт, вдруг ощутила радость свершившейся мести: ведь теперь мне придется стать ему вечным поводырем!

Но в следующую же секунду в глазах его зажглось узнавание, лицо тронула еле заметная улыбка, и, склонившись к нему, я увидела, как губы его беззвучно пытаются выговорить мое имя: Мэнти. И увидев эти его беззвучные и безуспешные потуги, которые тем не менее были моим именем, были мною, лучшей, чистейшей моей частью, я залилась слезами радости.

Прошел еще месяц, и наступил сентябрь, когда Тобайеса разрешили перевезти из лазарета. Жара все еще стояла несусветная, и под этим предлогом я забрала его в верховья, в Батон-Руж, на плантацию, купленную северянином, поклонником Тобайеса, искренне восхищавшимся его мужеством и очень кстати пригласившим нас погостить. Собственный наш дом я к тому времени давно уж ликвидировала, прекратив аренду и переселившись в гостиницу. Слугам я на прощанье выделила приличную сумму денег, и они бесследно погрузились в пучину независимого существования, унося с собой все, что знали и думали обо мне. Что же до врачей в лазарете, для них я выдумала какую-то подходящую историю, устроившую всех своей запутанностью и сомнительностью.