Воевода - [94]

– Не стоит так огорчаться, – не глядя на воеводу, Лют провел рукой по теплому шершавому дереву, на которое только что опирался, – ромеи, конечно же, коварный народ, и от них можно ждать любую подлость, но пока с нами сила Светлых Богов, мы всегда сможем разгадать их замыслы и найти достойный ответ.

Воевода ничего не ответил, но боярина это не смутило, ибо он знал, что всякий раз, как он заговаривал о Светлых Богах, совестливый Звянко невольно вспоминал то предательство по отношению к вере предков, которое он совершил, пусть и не по своей воле, а по воле князя, пусть принужденный страхом смерти своих близких, но все-таки не нашедший силы защитить свою душу и веру и, как боярин, сказать свое твердое «нет».

– Что ж, – Лют Гориславич усмехнулся куда-то в лазурную высь, – пришло время узнать тебе все новости этого утра.

– Как, еще новости? – Хмурясь, воевода попятился прочь от боярина, словно тот собирался взвалить на его плечи нежданную тяжкую ношу. – Какие еще новости?!

Боярин только теперь взглянул в глаза Звянко и увидел пылающий в них темный огонь. Он тут же попытался проникнуть в душу собеседника и понять, в чем же дело, но наткнулся на непроницаемую стену мрака, словно черным занавесом незримая сила отгородила ото всех разум несчастного Звянко. «Ничего себе!» – удивленно подумал Лют и напряг всю свою волю, чтобы приподнять этот черный занавес. Но в этот момент из-за багровеющего края темно-синей Медвежьей горы сверкнул золотистый луч восходящего солнца. Сумрачная тень от «лба» Медведя-горы, лежавшая на Соколиной башне, скользнула куда-то в сторону, и живительный свет, который посылал Великий Ярило, наполнил собой все, что было вокруг, и все, даже старые выщербленные ветром и дождем бревна, радостно откликнулось трепетным теплом, тем самым теплом, которое исходит от натруженных до шершавости грубых рабочих рук. Таких же грубых, как дерево топорищ и черенков лопат, которыми эти руки преобразовывали мир, незаметно наполняя его человеческим теплом совершенного труда. Через этот труд все, к чему прикасались шершавые ладони, все неживое обретало свою душу. И теперь, в этот краткий миг соединения мира со светом, все старое дерево башни и скрипучие доски, и тяжелые угрюмые бревна – все, словно в волшебной сказке, ожило и затрепетало, окрасившись удивительно нежным розовым цветом цветущей молодости.

Звянко явственно ощутил, как один из лучиков света уперся ему прямо в затылок и, тихонько шевеля мягкими золотистыми лапками, проникает все глубже и глубже в его усталый мозг, сквозь кутерьму густых седеющих волос и воеводскую шапку, отороченную горностаем. Он невольно зажмурился, чувствуя, как тепло разливается по всему телу, словно от глотка доброго сбитня, и поскреб заскорузлым пальцем затылок. Когда через секунду его глаза открылись вновь, в них упирался пристальный взгляд боярских соколиных очей, но эти очи не пронзали его душу, как прежде, с полупрезрительным всезнанием, а с пониманием и теплотой смотрели, казалось, в самое его сердце.

– На-ка тебе оберег, – резко поменяв разговор, Лют вдруг протянул ему маленький серебряный топорик на цепи из тонких серебряных скруток, – от смерти убережет, ну и вообще, силы придаст.

– Что это? – глаза воеводы широко открылись, забыв про новости, которые еще секунду тому назад наполняли их мрачностью.

– Секира Перуна... священная.

– Да, знаю, – губы Звянко скривились, – что это ты такой добрый?

– Это небо сегодня доброе, – Лют усмехнулся, – бери, пока даю; от серебра никому худа не будет.

Воевода взвесил на своей огромной ладони изящную поделку, вгляделся в резанные на ней руны и пробубнил недоверчиво, все еще не понимая своего счастья:

– Худа не будет?

– С себя снял, – хмыкнул боярин. – Впрочем, если тебя что-то смущает, – он протянул руку, – то давай мне его обратно.

– Да нет, что ты, – ладонь воеводы захлопнулась с проворством волчьего капкана.

– Если ты оберег себе оставляешь, то место ему на груди, а не в кошеле на поясе.

Лицо воеводы сделалось скучным, и взгляд сполз куда-то в угол.

– Да, друг Звянко, хоть куна и сделана из того же серебра, но нельзя им быть вместе, – голос боярина стал пугающе тихим, – и если они коснутся друг друга, то быть беде непременно.

Рука воеводы все еще не могла разжаться. Страшная жадность вдруг одолела его, и самые невероятные хитрости в угоду этой жадности теперь роем теснились в его голове. «Потом скажу, что потерял оберег, – думал он, – а серебра-то здесь на добрый десяток кун».

– Беда будет тому, кто прежде носил оберег, – боярин тихонько придвинулся к воеводе вплотную и уже чуть не в самое ухо добавил: – Ты же ведь, надеюсь, не хочешь для меня беды?

– Да нет, что ты! – глаза Звянко испуганно заметались, пока не уперлись в тяжелый взгляд Люта.

– Ну, так и надевай его тогда, оберег-то ведь можно отдавать только от души к душе, от тела к телу, и никак иначе...

– Ну да, – вздохнул воевода и нехотя сунул голову в кольцо серебряных скруток, пропустив оберег за пазуху туда, где давно на его могучей груди покоился медный крест.

«Ничего, доношу эту штуку до вечера, – начал он плести свои хитрые мысли, – а там уж я найду, как пристроить серебришко-то». Эта, как ему казалось, необычайно хитрая и умная мысль еще терлась у него на переносице, где круто сборились морщины, но душа старого вояки уже незаметно начинала меняться.