Воевода - [16]

Серый жеребец под Вереном заржал и нетерпеливо ударил копытом. Сзади под размеренный шум каравана неторопливо приближался его товарищ, купец Ольстин[20], на гнедой понурой кобыле.

– Что, старшой, запечалился? – начал Ольстин издалека, хитро усмехаясь в вислые рыжие усы. – Сейчас дойдем до печенежского стана, девку тебе сыщем красивую, чтоб она тебе всю ночь плясала без устали.

Договорив эти слова, Ольстин как раз поравнялся с Вереном и, дружески хлопнув старшого по плечу, захохотал во всю глотку.

– Что ты ржешь тут, как жеребец? – Верен вновь провел ладонью по глазам, но видение больше не повторилось.

– А помнишь, как в прошлый раз мы у Куели пировали? – продолжал Ольстин, не замечая настроения старшого. – Какими девками нас хан тогда одарил! Ах, девки, девки! Огонь, а не девки! А какие плясуньи да затейницы?!

– Да, было дело, – улыбнулся Верен сквозь свои нелегкие раздумья. – Лихо мы тогда погуляли. Да и было с чего: торг тогда дюже удачный вышел.

– И сейчас выйдет! Все будет, как надо; ты уж не сомневайся. – Ольстин снова хлопнул товарища по плечу. – И погуляем на славу!

Верен все еще колебался: говорить товарищу про видение или нет. Вдруг засмеют, вдруг ничего не случится? Но тут он вспомнил про виденную стрелу и выдавил из себя вымученные, трудные слова:

– Не пойдем сегодня к печенежскому стану.

– Как же так?! – Ольстин перестал хохотать и сердито сдвинул брови. – Да что ты такое говоришь?

– Вот что, друг мой, – Верен повернулся к товарищу и взял его за руку. – Хочешь смейся, хочешь верь или не верь, но только что у меня было тут видение, что ночью нас всех печенеги порежут.

– Как видение, какое видение? – в недоумении переспросил Ольстин.

– Такое видение, обыкновенное, – Верен и сам не знал, какие бывают видения. – Туман над речкой поднялся, а в нем картинка живая, как нас всех убивают.

– А может, ты просто перегрелся на солнышке? – невесело хохотнул Ольстин.

– Может, и перегрелся, – старшой покривил губы, ожидая дальнейших насмешек. – А если нет?

– С чего бы? У нас ведь мир с ними.

– Не мир, а мирок, – нахмурился Верен. – А как говаривал мой дед: идешь на мирок, ножик сунь за сапожок.

– Так сунем ножик и кольчужки наденем, – не унимался Ольстин. – Но зачем себя пира-то лишать с молодыми плясуньями?

– Как бы нам не пришлось на кровавый пир попасть, где плясать придется не с девками ихними, а с мечами да саблями.

Ольстин промолчал, ничего не ответил, но видно было, что до него все-таки дошли слова товарища, и от прежней его беспечной веселости не осталось и следа.

– Что ж, раз такое дело, – сказал он после недолгих раздумий. – Ты у нас старшой, тебе и решать. А плясуньи подождут нас маленько.

– Спасибо тебе, Ольстин. – Верен чуть наклонился с седла и крепко пожал руку товарища. – Спасибо тебе, друг.

– Да, ладно. Что ты, за что? – Ольстин пришпорил свою кобылу. – Поеду-ка я лучше, купцов наших обрадую.

– За что, за что, – улыбнувшись тихонько, передразнил его Верен. – За веру твою и поддержку. Вот за что!

Он тряхнул своей рыжеватой головой и крикнул вслед своему товарищу уже окрепшим и уверенным голосом:

– Ставь караван у переправы и телеги в круг.

– Лады! – донеслось вместе с топотом копыт и грохотом тележных колес.

* * *

Солнце уже наполовину легло за покатые спины пологих холмов, когда Ольстин, покрикивая на возниц, стал разворачивать телеги в круг почти у самого брода. Верен все еще оставался на прежнем месте, словно надеялся, что берегиня снова подаст ему какой-нибудь знак. А может, он чувствовал, что внизу его ждет неприятный разговор с другими купцами и нагловатыми слугами боярышни, а потому не спешил туда, лишний раз проверяя свои слова и мысли. Однако дальше оставаться в стороне от дел было уже невозможно. Верен вздохнул и пустил своего застоявшегося жеребца бодрой рысью прямо к броду, откуда уже доносились недовольные крики и невозмутимый голос Ольстина:

– А я говорю, что старшой велел здесь ставить.

– А как же торг, торговать-то как будем?!

– Говорят же тебе: старшой велел здесь!

Верен был уже совсем рядом с караваном, когда навстречу ему вылетел все тот же губастый отрок, что недавно подъезжал к нему на холм.

– Старшой, а старшой! – начал он издалека кричать, щелкая в воздухе плетью. – Ты что ж это такое делаешь?!

– Если тебе не нравится мой караван, ты можешь ступать куда угодно, – оборвал его Верен.

– Ты что ж это, гонишь нас из каравана? – снова развязно заорал Губастый. – Тебе князь доверил боярышню, а ты нас, как холопов, в степь гонишь.

Верен подъехал к верзиле вплотную и, схватив его богатырской рукой за плечо, надавил железным пальцем на болевую точку. Отрок побледнел, как полотно, но не вскрикнул, а старшой с перекошенным от злобы лицом прошептал ему, в самое ухо:

– Если ты, поганец, еще будешь мне здесь орать и народ баламутить, я тебя ночью придушу, как цыпленка. Так и знай.

Губастый вырвал плечо и, злобно сверкнув глазами, огрызнулся:

– Что ты лапаешь, че я тебе – баба, что ли? А ночью ты бы сам лучше поостерегся, а то и на ножичек можно наскочить. Ненароком.

Однако в голосе Губастого чувствовалась едва различимая нотка испуга, и Верен без ошибки различил ее и понял, что охота кричать у наглеца все-таки пропала, а его намеки на ножичек всего лишь бравада, чтобы отступить, не потеряв лица. Старшой посмотрел на него равнодушно, словно на пустое место, и поскакал дальше, бросив на ходу небрежно: