Военный переворот - [12]

Сейчас я снова не сойду с ума,

Как и тогда. Я попросту уеду,

А ты, подвластна все тому же бреду,

Погубишь все, потом умрешь сама

От тифа ли, от пыток ли, от пули,

И я умру, и встанет в карауле

нас на пиру собравшая чума.

Ты выпустишь меня по дружбе старой.

И я — сутулый, желтый, сухопарый

Пойду домой по снегу, по воде

в забвенье, в эмигрантскую мякину:

ведь если я навек тебя покину,

Мне не найти пристанища нигде.

Чириканье голодных птиц на ветках,

прохожие в своих одеждах ветхих,

Темнеющая к ночи синева,

на Невском пресловутая трава

во всем просвет, прозрачность, истонченье,

Безбожно накренившаяся ось,

И будущего тайное значенье

Сквозь ткань пейзажа светится насквозь.

О женщина десятых и двадцатых,

затем шестидесятых, — общий бред,

подруга всех забитых и распятых,

Хранившая себя при всех расплатах

не льсти себе: тебе спасенья нет.

Мы мнили — ты бессмертна. Черта в стуле!

Тебе сходило все на первый раз:

в себя стреляла ты, но эти пули,

Тебя не тронув, попадали в нас.

Тебе не минуть жребия того же:

Обрыва всех путей, постыдной дрожи,

Тоски, мольбы, мурашек по спине…

Но как же я любил тебя! О Боже

Я так любил тебя! Ты веришь мне?

Мы делали тебя. Мы создавали

Твой бледный образ из своей мечты,

К тебе мы обращали наше "Vale"

Мы знали, что от нас осталась ты,

Одна за всех, одна из миллиона…

Но знаешь ли судьбу. Пигмалиона?

Миф умолчал о главным. У богов

Он вымолил тебя. Он был готов

Хоть жизнью заплатить за эту милость

И все же отдал больше, чем имел.

Мир дрогнул — равновесье сохранилось.

Ты ожила, а он окаменел.

Вот так и я: вся страсть твоя, все прелесть

Так безнадежно, мертвенно чужды

Моим мирам, где все слова приелись,

все дни пусты и в счастье нет нужды.

Я сотворил тебя. Через полгода

Ты бросила меня. Пережила

Как всякая добытая свобода,

Взращенный сын, любимая жена.

От нас ты набиралась слов и жестов,

Измен, истом, истерики, инцестов,

прозрений, бдений, слез, эффектных поз,

Ты все от нас взяла, но обманула,

Поскольку никогда не дотянула

До нашей честной гибели всерьез.

Живучесть, участь мнимоодержимых!

Ты выживала при любых режимах,

Ты находила нишу, выход, лаз,

нас, гибнущих, отбрасывала смело…

Живи теперь! Ты этого хотела,

Ты выжила. Но время мстит за нас.

Не зря ты повторяла наши фразы

в неведенье своем, почти святом,

Ты нахваталась гибельной заразы.

Мы первыми умрем, а ты потом.

Ты находила выход. Ты бежала

Иль со скотами оставалась — но

Единое для всех, слепое жало

Нас настигало все-таки равно.

…Весенний вечер, мокрая брусчатка.

Все призрачно, погибельно и шатко,

И даже крест, который мы несем,

не так тяжел при этом бледном свете,

Как бы идущем из иных столетий.

Какое примирение во всем!

Сквозь эти лужи, этот снег и жижу

Я будущее явственно провижу

все семь десятилетий черноты,

Но различаю там, за чернотою,

Другую встречу — с разницею тою,

Что я остался, а сбегаешь ты.

Все та же ты, душа почти без тела,

но только не в двадцатом, а в вчера,

Мне вслед, как обреченному, глядела,

Не зная, что сама обречена.

ПАМЯТИ НИКОЛАЯ ДМОХОВСКОГО

Что-то часто стал вспоминать о Коле.

Погулять его отпустили, что ли,

поглядеть на здешнюю жизнь мою,

но о чем он хочет сказать, сбегая

Из родного края его, из рая?

Я и впрямь уверен, что он в раю.

Да и где же, вправду, как не в Эдеме?

Не в одной же огненной яме с теми,

Кто послал его добывать руду,

Доходить в Норильске, молясь на пайку,

за пустую шутку, смешную байку?

За него им точно гореть в аду.

Оттого он, видно, и сел в тридцатых,

Что не смог вписаться в наземный ад их

Сын поляка, ссыльного бунтаря,

гитарист, хохмач, балагур беспечный,

громогласный, шумный ребенок вечный,

Пустозвон, по совести говоря.

На изрядный возраст его не глядя,

Я к нему обращался без всяких "дядя"

И всегда на ты — никогда на вы,

не нуждаясь в каком-либо этикете,

потому что оба мы были дети

И имели нимб вокруг головы.

Он являлся праздничный, длинный, яркий,

Неизменно мне принося подарки

Большей частью вафли. Из всех сластей

Эти вафли он уважал особо.

Шоколадный торт, например, до гроба

Оставался одной из его страстей.

На гитаре мог он играть часами,

потрясая желтыми волосами,

Хохоча, крича, приходя в экстаз,

Так что муж соседки, безумно храбрый,

К нам стучался снизу своею шваброй

(Все соседи мало любили нас).

Он любил фантастику — Лема, Кларка.

Он гулял со мной по дорожкам парка,

Близ Мосфильма — чистый monsieur l'Abbe,

Он щелчками лихо швырял окурки,

Обучал меня непременной "Мурке",

Но всегда молчал о своей судьбе.

Он писал картины — каков характер!

В основном пейзажи чужих галактик:

То глазастый кактус глядит в упор,

То над желто-белой сухой пустыней

Птичий клин — клубящийся, дымно-синий,

По пути на дальние с ближних гор.

Полагаю, теперь он в таких пейзажах,

Ибо мир людей ему был бы тяжек,

А любил он космос, тела ракет,

Силуэты гор, низверженье ливней,

И ещё нездешней, ещё предивней

Но чего мы любим, того здесь нет.

В раннем детстве я на него молился,

Подрастая, несколько отдалился,

А потом и темы искал с трудом,

Но душа моя по привычке старой

наполнялась счастьем, когда с гитарой,

в вечной "бабочке", он заявлялся в дом.

Он был другом дома сто лет и боле.

Я не помню нашей семьи без Коли.

Подражая Коле, я громко ржал,

Начинал курить, рисовал пейзажи,

У меня и к мату привычка та же…