Военнопленные - [85]

— Сколько вас?

— Пятеро.

— Ну что ж, спускайтесь вниз, будем пить кофе. — Старик неожиданно улыбнулся. — Гости…

Внизу нас приветливо встретила розовая опрятная старушка. Кухню насквозь про-низало солнце. Аппетитно пахло печеным хлебом и чуть-чуть подгоревшим молоком. В широко раскрытую на улицу дверь вливался чистый солнечный воздух и щебет лесных пичужек; виднелся кусок ярко-зеленой земли.

Было непривычно и оттого чуточку тревожно. Казалось, мгновение — и… кончится радостная сказка.

Появились три молодые женщины и мальчик. С интересом, без страха рассматривали нас, потом одна принесла полотенца, мыло, пригласила умываться под краном во дворе. И сразу натянутость исчезла.

За столом было тесно. Старик обвел всех взглядом из-под седых редких бровей.

— Так. Десять человек. — И без всякого перехода представился: — Меня зовут Лоренц Вегман.

После завтрака Солодовников ушел на разведку в Баерберг — село, у которого нас бросил конвой. Там не было ни американцев, ни эсэсовцев. По узким уличкам сновали полосатые заключенные. В пожарном сарае лежали в ряд четыре убитых эсэсовца. В наспех брошенном хозяевами доме Юрий увидел приемник и, забыв обо всем, сгреб его в охапку, притащил в усадьбу Вегмана. С полчаса копался в нем, потом торжественно объявил:

— Москва! — и повернул регулятор.

Громко и отчетливо зазвучала русская речь. Комментировали первомайскую демонстрацию на Красной площади. И мы разом вспомнили: «Сегодня ведь Первое мая!» Обнялись крепко, по-братски. В глазах стояли слезы, и нельзя было говорить — боялись расплакаться: на этот раз уже от переполнявшей нас радости, от счастья.

А из приемника уже лилась чарующая мелодия, и красивый тенор растягивал слова незнакомой песни:

С берез, неслышен, невесом,

Слетает желтый лист.

Старинный вальс «Осенний сон»

Играет гармонист.

И действительность нам все еще казалась сном, но только весенним, счастливым, радостным.

За месяц мы поправились неузнаваемо, прибавили в весе, наверное, килограммов по десять каждый. И все никак не могли наесться. С сожалением отходили от стола и спустя час уже просили у старушки Вегман чего-нибудь поесть. Та только качала головой.

На хозяйских велосипедах мы с Юрием съездили в бывший лагерь. Там не было ни души. Валялись обрывки бумаги, матрацные стружки. Мусор лежал неубранным, казалось, лагерь был покинут очень поспешно.

Мы обошли блоки, стройплощадку, бывшие бараки гражданских рабочих и нигде не увидели ни одного человека. Не у кого было даже спросить, куда девались пленные. Так, ничего и не узнав, повернули в обратный путь.

По Мюнхену пробирались с трудом. Целые кварталы лежали в руинах. Развалин не разбирали. По ним вились узенькие пешеходные тропинки. А на уцелевших улицах — толчея: возвращались беженцы. Нескончаемой вереницей толкали впереди себя детские коляски с грузом, дети семенили рядом, ручонками цеплялись за материнские юбки. То и дело попадались поляки, французы, югославы — тоже с детскими колясками, нагруженными вещами. И на каждой коляске трепетал под ветром национальный флажок. Лица пленных улыбчивы. В глазах не было больше тоски. Они возвращались домой.

Из покинутого хозяевами большого дома на окраине Баерберга, запыхавшись, прибежал к нам парень.

— Идем скорей. Приехали американцы, обыскивают.

Перед домом стоял «виллис». В нем, развалившись, к солнцу лицом, дремал негр. В доме, собственно в единственной его огромной комнате, человек сорок бывших заключенных были построены в две шеренги. Перед их строем вышагивал пожилой сухощавый американец и что-то говорил по-немецки.

Я поймал конец фразы:

— Будем наказывать…

В стороне стояли, вытянувшись, солдаты.

От порога громко, на «всю комнату, я спросил:

— Что здесь происходит?

Офицер резко обернулся, посмотрел на меня, скомандовал:

— Станьте в строй!

— Потрудитесь объяснить, что здесь происходит?

— А кто вы такой? — в голосе американца высокомерие и насмешка.

— Советский офицер, представитель союзной с вами армии. Я старший здесь среди русских, и свои приказы вы можете передать им через меня.

— Очень приятно, — насмешливо прищурился американец. — Но я здесь исполняю обязанности коменданта и не советую вмешиваться в судьбу ваших военнопленных, которых мы вынуждены задержать в своей зоне. Начните обыск, сержант!

— Вы его не начнете!

— О?!

— Вы, вероятно, забыли о том, что Америка не воюет с советскими людьми, тем более с военнопленными, которых вы должны отправить на Родину.

— Черт возьми! Но эти русские прошлой ночью совершили налет на усадьбу мирного жителя.

— А вы уверены, что в нем участвовали эти люди?

— Мне так доложили. — Комендант обдал меня долгим взглядом. — На этот раз я отменяю обыск, но предупреждаю: в случае повторения вызову военную полицию, и вы будете иметь дело с нею.

Щелкнул каблуками, сухо поклонился, вышел. Во дворе зафыркал «виллис», гнусаво просигналил, выкатился за ворота.

Спустя несколько дней я вошел в приемную коменданта района Вольфратсхаузен.

Стены на две трети одеты дубовыми панелями, окна узкие, высокие — в толще стен они зияли, как бойницы. Вдоль стен стояла тяжелая мебель. Паркет натерт. Поперек угла стоял массивный письменный стол, и за ним скучал молодой человек в американской военной форме.