Военнопленные - [83]

На севере, за спиной, почти не переставая, гудела орудийная канонада. В небо вскидывались быстрые вспышки. Над крематорием стояло багровое зарево — спешили ликвидировать штабеля трупов. Издали похоже было, что горел сам крематорий: из низких труб вырывались факелы пламени.

На первом же километре марша начали повторяться давно знакомые мрачные картины. Люди падали. Упавших мимоходом добивали конвойные. Трупы оставались лежать на асфальте. В темноте они казались плоскими, словно раздавленными; об них спотыкались, и над рядами висело тревожное «под ноги!..».

Заключенные сбрасывали с себя скатки, колодки брали в руки. Мы с надеждой посматривали вперед. Ждали сигнала. Перед выходом мне передали: сигнал к восстанию — белая ракета. Я переходил из ряда в ряд. Где «свои»? Один… два… три… десять… А конвоя?..

Потом перестал разграничивать на «свой» и «не свой». Русский — этого достаточно. Расставлял я отборных ребят по двое-трое на каждого конвоира. Люди горели злобой и нагибали головы, прятали от конвоя глаза, боялись, что увидят в них лихорадочный блеск, страшный, мстительный.

Но уходили один за другим, проплывали назад километровые столбы. Силы терялись. Трупы попадались под ноги теперь уже чуть ли не на каждом метре.

Я все же еще с надеждой смотрел вперед, ожидал: вот-вот взовьется над колонной белая ракета, и подбадривал идущих рядом. Они отмалчивались и, как я видел, больше мне не верили. Тогда я понял, что уже ничего не выйдет, даже если будет сигнал: время упущено.

В темноте серело полотно асфальта, стучали, отдаваясь в ушах, автоматные выстрелы, а в конце пути, притаившись в ущелье, ожидала смерть, неумолимая и неизбежная, как наступление ночи после яркого дня.

Перед утром был привал. По каменной круче, звонко журча, словно ломались тонкие льдинки, стекала вода. С высоты срывались кусочки породы, шлепались на асфальт, разбивались. Под кручей сбились заключенные, с опаской посматривали наверх и через дорогу — напротив. Оттуда глядели нацеленные на нас автоматы. Поневоле напрашивалась мысль: «Под кручей удобно». И ждали выстрелов.

Спустя полчаса встало солнце. Мы тащились по дороге дальше. Иногда колонну обгоняли автомобили с привьюченным к ним домашним скарбом — беженцы. К стеклам прилипли перекошенные ужасом лица.

В деревнях немцы, уже не стесняясь, проклинали эсэсовцев и, горестно кивая головой, провожали нас затуманенными слезой взглядами. В каждой простой семье кто-то погиб: если не на фронте, то в концлагере. Глядя на нас, вспоминали дорогие утраты, плакали.

Медленно догорел день. Погасло за горизонтом красное солнце. В лиловых сумерках растворилась даль. Мы все шагали и шагали к неизбежному. И было еще далеко до конца пути, и мы не хотели этого конца, хоть и устали смертельно. На извилистой дороге оставались серые пятна — трупы. Множество трупов.

Колонна уменьшилась вдвое.

Ночью с асфальта свернули в лес, на каменистый проселок. Остановились. Конвой оцепил лес. Скомандовали располагаться на отдых.

Тело ныло. Ни о чем уже не думалось. Только безмерная усталость придавливала к дорожным камням и не было сил стронуться с места.

Кое-как отковылял несколько шагов от дороги. Лег. Вернее, упал на пахнущую дерном землю и мгновенно уснул, будто провалился в бездонную тьму.

И вдруг сквозь черную пелену сна донесся громкий настойчивый стук, точно колотили палками по железу, — рассыпчато, четко, над самым ухом.

Еще не проснувшись, понял: автоматы. Первой сознательной мыслью было: бежать. Дернулся. Что-то удерживало, прижимало к земле.

— Лежи! — жарко выдохнул кто-то в самое ухо. По голосу узнал — Малеин.

Стреляли везде. Справа, слева, впереди трещали автоматы, и было не понять, откуда и куда стреляют. Между стволов с тонким свистом — «фьюить, фьюить» — проносились трассирующие пули и с глухим стуком слепо втыкались в деревья. Осыпалась срезанная пулями листва.

Стонали, кричали раненые.

Рядом между корнями дерева чернела яма. Мы скатились в нее, залегли, едва переводя дыхание.

— Что за черт?

— Не пойму. Палят в белый свет…

— Наши где?

— Все здесь. Где-то рядом.

В темноте метались люди, падали, переползали. Внезапно автоматная трескотня стихла. Стало слышно, как барабанил по кронам деревьев начавшийся дождь. Вдоль опушки перекликались часовые.

До утра уже никто не думал о сне. Промокли до нитки.

Рассвет наступил хмурый. При свете дня стащили убитых в кювет у дороги.

В лесу была дневка.

Тишина и бездействие рождали надежды. На юго-западе, в той стороне, куда по лесу уходила дорога, гремели орудия, и в особенно тихие минуты оттуда доносились длинные пулеметные очереди, приглушенные далью.

В середине дня выдали хлеб. Погода разгулялась. В просветы между тучами врывалось солнце. Земля парила. Деревья кучерявились обновленной, словно лакированной, зеленью.

Люди приободрились: «Если бы гнали на убой, не дали бы хлеба». Некоторые взволнованно пересказывали слух, будто комендант передаст нас американцам.

Слух походил на правду. Идти уже было некуда. Впереди, где-то за горой, гремел бой.

Породенко долго искал Тонконогова. Вернулся злой, расстроенный. Взял свою пайку хлеба и молча отщипывал от нее, уставясь глазами в землю.