Военнопленные - [21]

— Цветик лазоревый. — Пушкарев улыбнулся колко, ехидно. — Не за тем ли вы и перебежали к немцам, чтобы тут вонять?

Будяк вскипел:

— Да! Перебежал и не скрываю! Не хочу воевать за кусок ржаного хлеба, за котелок пшенной баланды с селедкой!

— Ахинею несешь, — сдержанно ответил Пушкарев. — Народ воюет не только за кусок хлеба. А вообще жаль, что вас, таких типчиков, своевременно не убрали. Цвет!

— Хам! — завизжал Будяк.

На подмогу дружку подскочил Присухин.

— Послушайте, Пушкарев, какими силами вы собираетесь победить немцев?

— Обыкновенными: людскими, лошадиными.

— Вы знаете, я не перебежчик, но…

— Переходчик?

— Язвите? А надо плакать. Именно плакать.

— Плачьте на здоровье. Гнилушки из интеллигенции обычно слезоточивы. Мне тоже не радостно, что мы много кричали о бдительности, а у себя под носом проглядели будяков и присухиных. Но я же не плачу?

— Вы переходите на личности!

— А вы не кричите. Большая река течет спокойно, а умный человек не повышает голоса.

— Ответьте на мой вопрос: чем вы собираетесь воевать? Нас лупят второй год по загривку…

— А война и не может быть веселой прогулкой. Гитлер своим бюргерам обещал молниеносную войну. Где она? Завязли по шею! Теперь дай бог ноги вытащить да убраться восвояси.

— Кто, немцы завязли?! — От удивления белесые брови Присухина полезли на лоб.

— Вы слепы, как трехдневный котенок.

Присухин протестующе поднял руку. Пушкарев продолжал, не обращая на это внимания, и перед самым носом Присухина загибал пальцы.

— Под Москвой — раз, на Северном фронте — два, под Сталинградом — три… Это начало их конца.

— Ха-ха-ха-ха. Вы шутник, Пушкарев.

— Боюсь, что немцам не до шуток. А вам надо бы умишко иметь хоть маленький, да свой. Интеллигенция! — напомнил ему Пушкарев и, грустно улыбнувшись, покачал головой.

— Да, интеллигенция, — подхватил Присухин. — Будяк прав: как бы там ни было на фронтах — мы обязаны сохранить себя. Наша творческая мысль после войны будет на вес золота.

— Правильно! Только вы свою творческую мысль продали немцам и именно за кусок ржаного хлеба да черпак баланды. Лижете им зад! Но в наше будущее не лезьте. Оно вас не примет. И ваши мозги можете выбросить на свалку, они у вас подпорчены.

— Как это?

— А так… — неопределенно буркнул Пушкарев.

— Нет, ты объясни!

— Пошел к черту! Продался с потрохами, а девственницу корчишь, вертишь тут подолом. Иди перед Мальхе поверти — приласкает, подкормит.

— А ты видел? — Присухин уже не владел собой. — Слишком много знаешь, голубчик! Я доложу!

— Катись докладывай! Скворцов, убери эту вертушку! Мешает работать! Как-никак трудимся.

Присухин с радостью донес бы на Пушкарева, но подлая его душонка была очень труслива. Он до икоты боялся сурового суда коллектива. Подполковник же Пушкарев пользовался всеобщим уважением. Был он старше всех по возрасту и званию, отличался безупречной честностью и твердостью характера. Мальхе обращался с ним подчеркнуто вежливо, а фельдфебель откровенно ненавидел, но, уважая начальство, от выражения чувств воздерживался.

Недели через две нам припомнилась фраза Пушкарева: «Это начало их конца». Предсказание сбылось: 1 февраля 1943 года по всей Германии был объявлен трехдневный траур. Окруженная группировка Паулюса сдалась. В Сталинграде с немцами было покончено.

Первое февраля началось, как и обычно, утренней поверкой. Ночью валил густой снег, перешедший к утру в унылый дождь, мелкий, будто просеянный сквозь мучное сито. Белесой вуалью ледяная влага обволакивала двор, бараки, неяркие электрические фонари, колкими капельками сыпалась за воротники. Пленные стояли, зябко приподняв острые плечи, прятали в рукавах разномастных шинелишек посиневшие руки. Под ногами шуршало и чавкало месиво мокрого снега. Перед строем расхаживал фельдфебель. Он был трезв и поэтому особенно зол. То и дело раздавался треск пощечины, сопровождаемый сиплой бранью:

— Рехтс ум!

Вразнобой пленные повернулись направо. Дружного щелчка не получилось. По глубокому убеждению фельдфебеля, строевая подготовка была нужна пленному как хлеб насущный. Четкий солдатский шаг и громкий щелчок каблуков — неотъемлемый признак культурного человека.

Во имя культуры мы месили колодками снежную кашу. Фельдфебель зеленым змием летал по двору, обучая нас сложным перестроениям в движении и на месте.

Команды он дублировал взмахами шпаги, и часто этот атрибут офицерской доблести со свистом ложился на лопатки пленных.

— Нале-во! Напра-во! Круго-ом… марш!

Мокрые колодки скользили, стучали, точно высыпаемая на пол картошка.

— Бегом… марш!

Посреди двора фельдфебель подсчитывал ногу.

— Айн, цвай… Айн, цвай…

Темп ускорялся.

— Бистро, бистро! — кричал фельдфебель, полосуя отставших клинком. — Бистро, гер гот сакраменто!

В хвосте едва плелся Жихарев, — задыхался в приступе астмы.

— Вперед! Вперед, доннерветтер!

Взбешенный фельдфебель налетел на него, размахнувшись, ударил по лицу.

Жихарев остановился совсем. Он хватал ртом воздух и налитыми страданием глазами смотрел на фельдфебеля не в силах ни двинуться, ни перевести дыхание.

— Вперед, ты, лодырь, собачий сын!

В электрическом свете клинок сверкнул, как короткая вспышка молнии. Тихо вскрикнув, Жихарев опустился на снег.