Военно-полевой обман - [2]

Через месяц моей роты не стало: еще шестеро сбежали, а нас, четверых не успевших, увезли в Чечню.

Двенадцатого августа девяносто шестого я в составе сводного батальона нашего полка ждал отправки в Грозный. Август девяносто шестого… Это был ад. Боевики заняли город, блокпосты вырезали в окружении. Потери исчислялись сотнями. Смерть гуляла над знойным городом как хотела, и никто не мог сказать ей ни слова. По сусекам полка наскребли девяносто шесть человек — нас, сформировали батальон и кинули в город. Мы сидели на вещмешках и ждали отправки, когда из штаба выбежал почтальон и помчался к нам, что-то держа в поднятой над головой руке. От штаба до взлетки метров пятьсот, мы сидели и смотрели, как он бежит и кричит что-то. И каждый думал — к кому? Оказалось — ко мне. «Бабченко… На… У тебя отец умер…» — и он сунул мне в руки телеграмму. И тут же подали борт, и батальон стал загружаться. Солдаты шли мимо меня, хлопали по плечу и говорили: «Повезло». Вместо Грозного я поехал в Москву, на похороны.

Отец дважды подарил мне жизнь. Если бы он умер через двадцать минут, я бы умер через полчаса: в Ханкале при посадке вертушку расстреляли. Батальон вернулся через месяц. Из девяноста шести человек осталось сорок два.

Вот такая была тогда война.

Все это было здесь, вот на этом вот поле.

* * *

В Ханкалу я попал уже в Миллениум. Тоже солдатом, но только по контракту. Шел дождь, и мы спали у костров под железнодорожной насыпью, укрывшись от ветра снятыми с петель дверями. В полный рост не поднимались, из-за насыпи не высовывались: из Грозного били снайпера.

А потом показалось солнце, и снайпер убил Мухтарова. В отличие от всех нас, легкомысленных, Муха никогда не снимал бронежилет. Верил — спасет, если что. Не спас. Пуля попала в него сбоку и прошла навылет. «Перевязывал его я, — рассказывал потом Славка. — С левого бока маленькая дырочка такая. А справа начал бинтовать, а там нет ничего, аж рука провалилась…» Муха еще какое-то время жил. Но пока искали дымовые шашки, пока вытащили его из-под огня, пока бинтовали, он умер.

В тот день, пользуясь прекрасной видимостью, снайпера убили у нас двоих и ранили еще шесть человек. Мы возненавидели солнце.

Эти две войны убедили меня в незыблемости Чечни. Что бы ни происходило в мире, какой бы гуманизм ни нарождался на свет, здесь всегда будет одно и то же.

Здесь всегда будет война.

* * *

Теперь я журналист, и вот я снова здесь. И я не узнаю Чечню.

Сейчас здесь все по-другому. Ханкала разрослась до невероятных размеров. Это уже не база, это — город, с населением в несколько тысяч (если не десятков тысяч) человек. Частей немерено, каждая отделена своим забором, с непривычки можно заблудиться. Построены столовые, клубы, туалеты, бани. Бетонные плиты уложены в аккуратные ровные дорожки, все подметено, посыпано песком, тут и там развешаны плакаты, а портреты президента встречаются чуть ли не на каждом шагу.

Тишина, как в колхозе. Солдаты здесь ходят без оружия, в полный рост, не пригибаясь. Отвыкли. А может, и не слышали выстрела ни разу. В глазах нет ни напряжения, ни страха. Они, наверное, не вшивые совсем и не голодные…

Здесь уже давно глубокий тыл.

Вообще Чечня удивляет сильно. Республика наполнилась людьми, разбитые глиняные мазанки сменились новыми кирпичными коттеджами, отстроенными богато, в три этажа. По дорогам теперь ездят не только БТР, но и «Жигули», а рейсовые автобусы останавливаются около кафе. Вечерами Старые Атаги, Бамут и Самашки светятся не хуже Бескудников.

Больше всего поражает аэропорт «Северный». Здесь дислоцирована 46-я бригада внутренних войск. Уютный мирок, окруженный от войны бетонным забором. Армия, какой она должна быть. Идеал. Порядок потрясающий. Прямые асфальтированные дорожки, зеленая трава, белые бордюры. Новые одноэтажные казармы выстроены в ряд, блочная столовая западного образца сверкает рифленым железом. Очень похоже на американские военные базы, как их показывают в кино.

На поле аэродрома — стрельбище. В соответствии с уставом во время стрельбы поднимают красные флажки: не заходить, опасно. Когда не стреляют, на ветру развеваются флажки белые: иди, сейчас можно.

Новое стрельбище построено для того, чтобы учиться разрушать старый город, который находится в двух шагах отсюда.

Вечерами по дорожкам под светом фонарей прогуливаются офицеры. Серьезно, здесь светят фонари. И есть офицерское общежитие. Не так уж и мало офицеров приезжают сюда служить вместе с женами. «Дорогая, я на работу, подай мне, пожалуйста, штык-нож». И вечером: «Любимый, у тебя сегодня был хороший день?» — «Да, родная, хороший. Я убил двоих». У некоторых уже есть дети. Они растут здесь же, в Грозном.

Рядом с офицерской столовой — гостиница для высокопоставленных гостей. Стеклопакет, горячая вода, душ. Телевидение — пять каналов… Гостиница в Грозном! В голове не укладывается.

А до Минутки — рукой подать. И до крестообразной больницы, где русских жизней положено, как на поле Куликовом, — тоже: вот она, за забором.

* * *

Ощущение двойственности теперь — самое сильное чувство в Чечне. Вроде и мир, а вроде и нет. Война где-то рядом: в Старых Атагах, где убили четырех эфэсбэшников, в Грозном, где постоянно рвутся фугасы, или в Урус-Мартане, где она сидит с автоматом в засадах, — война есть, она где-то рядом, где-то там, но не здесь… Здесь тихо. Здесь стреляют, только когда поднят красный флажок.