Военная фортуна - [29]

Первый лейтенант делал это с искусством, заслужившим восхищение всех, кто, вроде капитана Обри, мог оценить его усилия, но остававшимся незамеченным для Стивена и Маклина, которые понятия не имели о таких вещах. У докторов в лазарете на руках имелось несколько любопытных случаев солнечного ожога наряду с привычными недугами, проявившимся у тех из матросов, что не напрасно потратили краткие моменты дозволенного или украденного досуга в Саймонс-тауне. Но больше всего ученых поглощало то, что еще не успело сгнить и разложиться в форпике: кости, по преимуществу, просоленные шкуры, мелкие животные или органы, помещенные в алкоголь. Теперь все было хотя бы занесено в каталог и более-менее подробно описано. Маклин оказался фанатичным каталогизатором и на удивление ловким прозектором, да и вообще неутомимым, самоотверженным работником. После целого дня жары такой нестерпимой, что расплавленная смола капала с рангоута, а палубные швы под ногами вскипали пузырями — это после двадцати таких дней подряд, когда все корабельные шлюпки приходилось буксировать за кормой, чтобы они не рассохлись — Стивен оставил коллегу в частном его логове, заниматься вскрытием зародыша ушастого тюленя, сокровища из самой большой банки со спиртом. Хотя этот тюлень принадлежал, вероятно, к неизвестному науке виду, которому предстояло получить наименование Otaria macleanii и покрыть своих первооткрывателей неувядаемой славой, Стивен не мог больше выносить густой смеси из табачного дыма — Маклин работал, не выпуская изо рта трубки, — паров алкоголя и духоты, скопившейся в непроветриваемом помещении, и это после поданного за обедом горохового пудинга. Пожелав шотландцу доброй ночи, посоветовав не перетруждать глаза и получив в ответ рассеянное «угу», Мэтьюрин выбрался по трапу на палубу.

Вахта сменилась уже давно и на корабле царила тишина. Он скользил под одними марселями, рассекая невысокие пологие волны со скоростью узла в два. На вахте стоял штурман, а он был не из тех, кто мучает матросов упражнениями с кливером и стакселями после дня изнурительной работы по очистке заросших щетиной из водорослей бортов ради ничтожной прибавки в скорости. Освоившись с темнотой, Стивен различил его фигуру рядом с квартирмейстером у штурвала, тускло освещенного фонарем нактоуза. Немного далее, у гакаборта, Джек изучал с мичманами звезды, слышался высокий голос Форшоу, перечисляющего светила Южного Креста. Какие звезды! Молодая луна зашла, и они сияли на бархате неба, подвешенные, доктор готов был поклясться, на различной высоте, а Марс выделялся на их фоне красным пятном. От моря тянуло некоей свежестью, влажные пары казались прохладными даже, и Стивен пошел вперед по середине палубы, где прежде стояли шлюпки и где теперь расположились спящие или по меньшей мере дремлющие матросы, укрывшиеся с головой бушлатами. Лавируя между них доктор дошел до бака, потом осторожно добрался по бушприту до блинда-рея. Тут он развернулся, устроился поудобнее и отдался размеренным движениям корабля, глядя то на призрачный фор-марсель, то поднимая взор до клотика, описывающего между звезд замысловатые кривые, то опуская до водореза, рассекающего с легким белым свечением темное море. Неумолчно повизгивали, как живые, блоки, поскрипывало и потрескивало дерево корпуса, шипела, журчала и струилась вода. Стивен чувствовал страшную усталость, и сам не знал почему, разве что по причине постоянного бессмысленного беспокойства из-за Дианы — она так и стояла перед его мысленным взглядом все эти дни — и событий в Каталонии. Раз за разом отбивали склянки, и вахтенные докладывали «Все в порядке!» с занимаемых ими постов. Возможно, эти монотонно повторяемые восклицания воздействовали на его подсознание, быть может виновата была еще одна из нескольких тысяч причин, но спустя некоторое время разъедающее душу томление превратилось в спокойную, чисто физическую усталость и уютное желание спать. Он пополз назад, переводя дух и цепляясь за снасти. Если Джек или Бонден найдут его сейчас, не миновать ему выволочки, причем серьезной. Кое-как Стивен выбрался и пошел на ют. Джека со звездочетами там уже не было, так что, перемолвившись словечком со штурманом и полюбовавшись кильватерным следом — слабо фосфоресцирующей струей с плескающимся в ней, словно небольшие киты, черными телами шлюпок, доктор спустился в каюту.

К несчастью, мичманы еще не улеглись. Самый бойкий из молодых джентльменов воспитывался у дяди, преподавателя Окфорда, и был инициатором веселых ночей. Эта оказалась одной из них, и через вату затычек до Стивена доносилось:

Капитан был очень зол.

Окунул свой шпринт в фосфор.

И теперь сияет он,

Указуя на Босфор.

Снова и снова исполнялась эта песенка и всякий раз по завершении ее раздавался взрыв смеха. Похоже, с каждым повтором веселье разыгрывалось, и к четырем склянкам мичманы не успевали еще пропеть «был очень зол», как уже захлебывались от хохота.

«Четыре склянки уже, треклятые подло-свины», — проворчал Стивен, еще плотнее запихивая затычки. Пяти склянок он уже не услышал, провалившись в глубокий, бездонный сон. Следующее его впечатление казалось крайним, всеобщим и необъяснимым насилием — Джек тряс его, вытягивая из койки и вопя: «Пожар! Пожар! Корабль горит! Быстро на палубу!».