Воды слонам! - [28]

Пока поезд набирает ход, мы с Кинко пребываем в недобром молчании. Он лежит на раскладушке и читает. Дамка устроилась у него в ногах. Она все больше спит, но когда просыпается, наблюдает за мной. Я восседаю на своей попоне, изможденный до мозга костей, но все-таки не настолько, чтобы лечь и наслаждаться обществом паразитов и плесени.

Когда подходит время ужина, я встаю и потягиваюсь. Кинко выстреливает в меня взглядом из-за книги и возвращается к чтению.

Я ухожу к лошадкам и стою, глядя на их чередующиеся черные и белые спины. Когда мы заводили их обратно, то всех подвинули, чтобы освободить побольше места для Серебряного. Так что теперь все они стоят на незнакомых местах, но, похоже, их это особо не волнует — должно быть, потому, что мы загрузили их в обычном порядке. Имена, написанные над стойлами, тоже больше не соответствуют их обитателям, но можно вычислить, как кого зовут. Четвертая лошадка — Черныш. Интересно, похож ли он по характеру на своего тезку?

Серебряного не видно. Значит, лежит. Это одновременно и хорошо и плохо: хорошо, потому что он не давит всем своим весом на ноги, а плохо, потому что ему настолько больно, что он не хочет стоять. Увы, стойла устроены так, что я не могу до него добраться, пока мы не остановимся и не выведем остальных лошадей.

Я сажусь у открытой двери и смотрю на проносящийся за нею пейзаж, пока не становится совсем темно. Тогда я съезжаю по стенке вниз и засыпаю.

Кажется, не проходит и нескольких минут, как раздается скрежет тормозов. Тут же дверь в наш козлиный загончик распахивается, и на пороге появляются Кинко и Дамка. Кинко прислоняется плечом к стене, засунув руки в карманы и старательно не обращая на меня внимания. Когда мы наконец останавливаемся, он соскакивает с поезда, оборачивается и дважды хлопает в ладони. Дамка спрыгивает ему на руки, и они исчезают.

Я поднимаюсь и выглядываю из открытой двери вагона.

Мы стоим на боковых путях где-то у черта на куличках. Два других наших поезда тоже остановились впереди нас в полумиле друг от друга.

В неверном утреннем свете из вагонов выбираются люди. Артисты сердито потягиваются и собираются группками поболтать и покурить, а рабочие спускают сходни и выводят лошадей.

Буквально через несколько минут появляются Август и его люди.

— Джо, займись обезьянами, — приказывает он. — Пит, Отис, выведите и напоите копытных.

Лучше из ручья, а не из корыт. Воду нужно беречь.

— Только не трогайте Серебряного, — добавляю я.

Повисает долгая пауза. Рабочие глядят сперва на меня, а потом на Августа. Взгляд его непроницаем.

— Да, — говорит наконец он, — все правильно. Не трогайте Серебряного.

Он разворачивается и уходит. Все остальные таращатся на меня широко раскрытыми глазами.

Я припускаю за Августом вдогонку.

— Простите, — говорю я, переходя на ходьбу. — У меня и в мыслях не было командовать.

Он останавливается у вагона с верблюдами и открывает дверь. Измученные дромедары приветствуют нас ворчанием и жалобами.

— Все в порядке, дружок, — весело говорит Август, протягивая мне бадью с потрохами. — Помоги-ка мне лучше покормить кошек.

Я беру бадью за тонкую железную ручку. Оттуда вырывается целый рой разозленных мух.

— Боже мой! — я ставлю корзину на землю и отворачиваюсь: меня вот-вот вырвет. Потом вытираю набежавшие на глаза слезы. Тошнота не проходит. — Август, кормить этим кошек нельзя.

— Почему?

— Оно протухло.

Август не отвечает. Я поворачиваюсь и вижу, что он ставит рядом со мной еще одну бадью и уходит. Удаляется по путям, неся еще две бадьи. Я подхватываю свои и догоняю его.

— Это же гнилье. Кошки наверняка не станут, — продолжаю я.

— Надеюсь, станут. Иначе нам придется принять непростое решение.

— А?

— До Жолье еще далеко, а козлов у нас, увы, уже нет.

Ответ застревает у меня в горле.

Когда мы доходим до второго поезда, Август запрыгивает на платформу и раскрывает боковые стенки на двух кошачьих клетках. Отперев замки, он оставляет их болтаться на дверцах и спрыгивает обратно.

— Ну, давай, — подталкивает он меня в спину.

— Что?

— Каждому по бадье. Вперед! — поторапливает он.

Я неохотно взбираюсь на платформу. В ноздри ударяет сильнейший запах кошачьей мочи. Август протягивает мне две бадьи с мясом, одну за другой. Я, стараясь не дышать, ставлю их на повидавший виды дощатый настил.

В каждой из клеток по два отделения: слева от меня — пара львов, справа — тигр и пантера. Все это очень крупные звери, один другого увесистее. Они поднимают головы, принюхиваются и подергивают усами.

— Ну, давай же! — не отстает Август.

— А что нужно-то, просто открыть дверей и запихнуть бадьи внутрь?

— Если не придумаешь чего получше.

Тигр — шесть сотен фунтов (чуть больше 370 кг.) великолепного черного, рыжего и белого — поднимается на ноги. У него огромная голова и длинные усы. Он подходит к двери, разворачивается и уходит обратно. Вернувшись, рычит и что есть сил ударяет лапой по засову. Замок бряцает по прутьям клетки.

— Можешь начать с Рекса, — Август указывает на львов, которые тоже расхаживают взад-вперед по клетке. — Вот он, слева.

Рекс значительно меньше тигра, в гриве у него колтуны, а из-под тусклой шкуры выпирают ребра. Собравшись с духом, я беру бадью.