Воды слонам! - [17]

ГЛАВА 4

Еще три четверти часа я охраняю костюмерный шатер Барбары, где она развлекает своих посетителей. Лишь пятеро согласились расстаться для этого с двумя долларами и теперь мрачно выстроились в очередь. Вот первый заходит в шатер и через семь минут возни и стонов появляется на пороге, неловко застегивая ширинку. Стоит ему отойти, как заходит следующий.

Наконец последний из посетителей покидает шатер, и вслед за ним оттуда выходит Барбара. На ней нет ничего, кроме восточного шелкового халата, который она даже не потрудилась толком запахнуть. Волосы у нее спутаны, рот весь в губной помаде. В руке она держит зажженную сигарету.

— Свободен, милый, — говорит она и делает мне знак удалиться. От нее здорово несет виски, да и взгляд не то чтобы трезвый. — Халявы сегодня не будет.

Я возвращаюсь в шатер, где она показывала стриптиз, и, пока Сесил подсчитывает выручку, складываю стулья и разбираю сцену. По окончании у меня в кармане появляется доллар, но сам я нахожусь в полнейшем оцепенении.

Шапито все еще на месте — светится, словно какой-то призрачный театр, и пульсирует в такт музыке. Я таращусь на него, завороженный смехом публики, ее аплодисментами и свистом. Порой у зрителей перехватывает дыхание, а иногда слышатся взволнованные вскрики. Я смотрю на карманные часы: без четверти десять.

Мне страсть как охота увидеть хотя бы кусочек представления, но я боюсь, что на площади меня могут перехватить и снова загрузить работой. Разнорабочие, которые днем в основном спали где-нибудь в укромном уголке, разбирают брезентовый город не менее ловко, чем возводили его утром. Шатры падают на землю, шесты рушатся вслед за ними. По площади снуют лошади, фургоны и люди, таща все подряд обратно к железной дороге.

Я сажусь на землю и утыкаюсь головой в колени.

— Якоб! Это ты?

Я поднимаю взгляд. Надо мной, прищурившись, склоняется Верблюд.

— Ну да, так я и думал, — говорит он. — Шаза стали совсем никудышные.

Он устраивается рядом со мной, вытаскивает маленькую зеленую бутылочку и, вытащив пробку, отпивает.

— Якоб, а ведь я уже стар для этой работы… К концу дня все тело ноет. Оно, черт подери, уже сейчас ноет, а день еще не закончился. Передовому отряду сниматься через пару часов, а еще через пять начинать все сначала. Ну просто никакого житья нет старику.

Он передает мне бутылку.

— Господи, это что же такое? — спрашиваю я, разглядывая отвратительного вида жидкость.

— Джейк[2], - отвечает он, отнимая у меня бутылку.

— Вы пьете эту дрянь?

— Ну да, а что?

С минуту мы сидим молча.

— Чертов сухой закон, — наконец говорит Верблюд. — Эта штука была вполне сносна на вкус, пока правительство не решило, что так не пойдет. Она, конечно, и сейчас пробирает, но вкус — хуже некуда. И это просто ужас какой-то, ведь только она и держит меня на ходу. Я, знаешь, совсем поизносился. Гожусь теперь разве что продавать билеты, да и то лицом не вышел.

Оглядев его, я решаю, что он прав.

— А может, есть работа полегче? Скажем, за кулисами?

— Билетер — это уже дальше некуда.

— А потом? Когда вы уже не сможете ни с чем справляться?

— Полагаю, тогда меня ждет свидание с Чернышом. Послушай, — он с надеждой смотрит на меня, — а сигаретки у тебя не найдется?

— Увы.

— Так я и думал.

Мы сидим и молчим, глядя, как бригады рабочих заталкивают цирковое хозяйство, животных и брезент обратно в поезд. Как артисты, покидая шапито через задний вход, исчезают в костюмерных шатрах и появляются уже в городской одежде. Они стоят группками, болтают и смеются, а некоторые утирают пот. Даже без цирковых костюмов выглядят они роскошно. А вокруг суетятся неряшливо одетые рабочие, которые живут вроде бы в той же вселенной, но, похоже, в ином измерении. Эти два мира как будто друг с другом не связаны.

В мои раздумья вторгается Верблюд:

— А ты небось в колледже учился?

— Да, сэр.

— Я сразу понял.

Он вновь протягивает мне бутылку, но я качаю головой.

— А закончил?

— Нет, — отвечаю я.

— А что так?

Я пропускаю его вопрос мимо ушей.

— Сколько же тебе лет, Якоб?

— Двадцать три.

— У меня сын такой же.

Музыка стихает, и из шапито начинают выходить горожане. Они недоуменно оглядываются по сторонам, пытаясь понять, где же зверинец, сквозь который они заходили. Стоит им выйти через главный вход, как целая армия рабочих заходит через задний и возвращается с прожекторами, сиденьями, бортами манежа, которые туг же с шумом запихиваются в деревянные фургоны. Шапито начинают сворачивать еще до того, как публика расходится.

Вёрблюд кашляет, и все тело его сотрясается от усилий. Я пытаюсь похлопать его по спине, но он жестом отстраняет мою руку. Он всхрапывает, отхаркивается и сплевывает, после чего вновь тянется к бутылке. Отерев рот тыльной частью ладони, он оглядывает меня с макушки до пят.

— А теперь слушай, — говорит он. — Не хочу лезть в твои дела, но ежу понятно, что бродяжничаешь ты недолго. Слишком уж ты чистенький, и одежда слишком хорошая, и с собой ничего нет. Когда бродяжничаешь, подбираешь всякие вещи — пусть и не самые лучшие, но все равно подбираешь. Не обижайся, я тебе тут не лекцию читаю — просто думаю, что мальчику вроде тебя не место среди бродяг. Я свое отбродяжничал — это не жизнь. — Он опирается локтями на колени. — Если тебе есть куда вернуться, прошу тебя, вернись.