Водоворот жизни - [22]

Они были слишком бедны, чтобы нанять повара, но имели приходящую работницу, которая присматривала за Эмили. Она была уроженкой Дорсета. От нее пахло потом и чистящим порошком «Кардинал». Увидев Эмили, она всегда крепко ее обнимала и расспрашивала о прошедшем дне. Рассказывать особенно было не о чем. Летом Эмили играла с куклами и посудкой в огромном саду, а зимой переносила свой игрушечный мир на кухню. Здесь, в теплом укромном уголке, она воссоздавала свою большую семью. В те времена все куклы были только женского пола, поэтому Эмили приходилось сочинять правдоподобные истории для мужской половины и отправлять их на достойную славную смерть. Остальные домочадцы частенько вспоминали о погибших и даже изредка горевали об утрате, но, тем не менее, это был мир, не нарушаемый вторжением мужчин.

Покой в мире Эмили, хотя и одинокой, тоже ничем особым не нарушался. Дни складывались в месяцы, а месяцы – в годы. Наконец Эмили освободилась от школы, и ее родителям пришлось столкнуться с фактом, что их дочь не отличается незаурядными дарованиями, значит ей придется оставаться дома и ждать, пока кто-нибудь возьмет ее в жены. Изредка и не очень настойчиво мать пыталась познакомить Эмили с подходящим молодым холостяком из прихода. Правда, сама Эмили оказывалась не очень подходящей: пухлой и робкой. Природа обделила ее талантом: она не могла преодолеть отсутствие физической привлекательности и очарования, и, казалось, вовсе не стремилась завоевать себе поклонника.

Постепенно она вживалась в роль хозяйки дома. Ее мать с радостью восприняла это. Отец старел и нуждался в помощи, ему становилось труднее управляться с растущим приходом. Роль приводила Эмили в безграничный восторг. Все так становилось похоже на игру в куклы, только уже в настоящем доме. Она целыми днями чистила и убирала дом до блеска. То видела свое отражение на крышке обеденного стола из орехового дерева, то принималась чистить фамильное серебро, любовно прикасаясь к тяжелым ножам и вилкам со сложными вензелями, то начинала готовиться к проведению чайной церемонии с церковными служителями или городскими чиновниками. Несколько дней она могла потратить на приготовление воздушного лимонного бисквита. Ее бутербродики с огурцом были просто объедением, а малиновое варенье из собранных на неделе в саду ягод получалось таким густым и душистым, что пальчики оближешь.

За чаем, слегка разгоряченная, она любила включать маленькую спиртовку под блестящим серебряным чайником. Затем она передавала гостям поднос с оладьями. Это нехитрое приспособление включало в себя специальную посудину с горячей водой. Таким образом она сохраняла оладьи теплыми и мягкими – они пропитывались джемом, густыми взбитыми сливками, затем плюхались на чайные тарелочки и аппетитно растекались по подбородкам гостей.

Эмили быстро становилась старой девой. Может быть, иногда, сидя у окна на третьем этаже и глядя вниз, в освещенный луной сад, она тосковала по крепким объятиям пары сильных рук. Кто знает? Возможно она и в самом деле поддавалась панике. Однако невзначай, перестав грустить и взглянув на женщину на улице, поднимавшую и прижимавшую к себе ребенка, Эмили смиренно принимала выпавшую на ее долю участь. Так было до того, как к ним однажды заглянула на чай тетя Беа.

Глава 6

Беа разъезжала по району вместе со своим овдовевшим отцом, историком, имевшим приличные средства для того, чтобы позволить себе тот или иной каприз. В тот день он был в Чармауте с целью провести исследование для новой книги, посвященной изучению церквей Дорсета. Дочь сопровождала его в поездках всегда, поскольку он ни за что бы не рискнул отправиться в путь без Беа.

Она была единственным ребенком. Мать умерла через несколько дней после рождения девочки, и Лионел, ее отец, взял на себя заботу о воспитании малышки. Его семья выражала всяческое неудовольствие сложившейся ситуацией, в особенности, когда Лионел, который всегда хотел иметь мальчика, чтобы разделять с ним страстное увлечение крикетом, настаивал на разрешении Беа вести себя резко и бесцеремонно – манеры, которые его шокированная мать называла «сорванецкими».

Лионел жил в маленькой деревушке неподалеку от Эксминстера. Дом, унаследованный им от дяди, был старой крестьянской усадьбой времен Елизаветы. Угодья были сданы в аренду, но он держал конюшню для лошадей и участок земли на реке Ярт для рыбалки с удочкой. Беа росла в окружении идиллии. Ее первые воспоминания связаны с полями возле реки, где она могла играть или проводить дни напролет с отцом, молча созерцая свою миниатюрную удочку в ожидании форели.

Лионел был высоченным великаном. С молодости отличался вспыльчивым характером, но ко времени женитьбы научился держать себя в руках. Только плотно сжатые губы и подергивание мышцы под левым глазом выдавали нарастающее раздражение. Беа вскоре усвоила, когда продолжать, а когда лучше прекратить и подчиниться воле отца.

Ее мать расцвела милой, изнеженной тепличной розой. Ее семейство было родом из Девона. Лионел встретился с ней во время одной из своих частых деловых поездок в Лондон. Семья Лионела сколотила свое состояние за границей. Ходили слухи, будто – рабами и торговлей оружием. Как бы там ни было на самом деле, но у них, несомненно, было достаточно денег, чтобы каждый из членов семейства мог позволить себе жить припеваючи, легко и безбедно, не утруждая себя ежедневным тяжелым трудом. Только изредка они обязаны были являться на собрание правления на площади Святого Джеймса, чтобы послушать непонятный отчет о финансовом состоянии семьи. Заседание проводилось, главным образом, по утрам, и по его завершении семейство отправлялось в «Савой» на ланч. У Лионела был постоянно снят номер в «Савое». Он любил роскошь и миловал Д'Ойла Карта за его богатое воображение и энергию. Ни один отель Лондона в то время не мог соперничать своим великолепием и дороговизной с отелем «Савой». Душ был новым веянием из Америки. Лионел обожал стоять под двенадцатидюймовой розой, подставляя свое тело водопаду тугих струй.