Водоворот - [59]

— Две пары белья, двухдневный запас продовольствия. Явка без опоздания. Можете идти.

Дорош вышел во двор, отвязал Ласточку и медленно выехал из города. Ему нужно было добираться полтавским шляхом, но лошадь свернула на маниловскую дорогу, и Дорош, не заметив этого, не притронулся рукой к поводу.

Солнце клонилось к западу и пекло уже не так нестерпимо, тихий ветер доносил из степи свежий аромат трав и прохладу маниловского леса, зеленевшего на холмах. Седая полынь и широколистый подорожник кустились по краям дороги, припорошенные пылью. Густые хлеба с холма на холм перекатывали зеленые волны, словно море, когда дует легкий бриз. Несмотря на ветерок, все еще было душно. Ласточки проносились над самой землей, коршун, распростерши крылья, неподвижно висел в синем небе. Лошадь жадно тянулась губами к зеленой траве и наконец принялась щипать ее. Дорош соскочил с седла, размял затекшие от непривычной езды ноги. Подошел к могучему бересту, растущему у дороги, и, расстегнув гимнастерку, улегся на траву. Земля ласково холодила его разгоряченное тело, и он, с удовольствием ощущая это, вдыхал полной грудью душистый лесной воздух. Лошадь паслась совсем близко, было слышно, как она щиплет траву. Шум леса, яркая синева высокого неба, запах свежих трав — все это сливалось с его волнением и наполняло сердце нестерпимой горечью. Он перевернулся на спину и, положив голову на руки, закрыл глаза. Лежал так минуту, другую, чувствуя, как с самого дна его души поднимается жгучая, мучительная боль и потихоньку, но упорно и словно с затаенным злорадством покалывает иголкой в сердце. Дорош застонал, подложил руку под левый бок и сжал грудь. Боль немного утихла, но теперь в голову настойчиво лезли воспоминания, и от этого было так же больно.

Вспомнилось Дорошу: ночь, мороз, снег. Глухой шум сосен, будто осыпаются песчаные барханы. По снегу бредут бойцы, молча, настороженно, тихо. Между деревьями промелькнет замерзшая, ледяная луна, осветит лица людей, кинув синий, мертвенный блик, и снова исчезнет за тучами. Там, за валунами, что чернеют впереди, финский дот. Его нужно взять. Дорош идет вместе с бойцами в белом маскировочном халате, в горле пересохло, дыхание прерывается, в висках стучит кровь. Кажется ему, что смертью грозит каждая сосновая ветка, каждый камень, хитро подпуская поближе, чтобы обрушиться свинцовым горячим дождем. Ему не страшно, только очень трудно передвигать ноги. Дорош ясно слышит, как рядом с ним тяжело дышит боец, и ему чудится, что там, в каменном чреве, враг уже берет их на прицел. Они различают мрачную громаду дота, откуда несет чужим, вражьим духом.

И вдруг все смешалось, и он уже не видит ни бойца, шагавшего рядом, ни валунов, а только слышит, как по лесу гулко строчат пулеметы. С деревьев сыплется снег и белой мглой застилает глаза. Дорош запутывается в этой мгле, как в саване, и не может понять, где же этот проклятый дот. Потом рядом взрывается снаряд, его обдает жаром, он цепляется руками за сосну, но удержаться не может и падает ничком. Ему хочется повернуться на спину, но у него не хватает сил и он кричит: «Товарищи! Товарищи!» Его никто не слышит. Вокруг ад — деревья горят, как свечи, и черный дым сажей оседает на белый снег.

Придя в себя, Дорош никак не мог понять, где он и что с ним; глядел удивленно на людей в белых халатах, которые склонились над ним и, вместо того чтобы говорить, только шевелили губами. Он тоже силился что-то сказать, но не слышал своего голоса. Он понял, что оглох и онемел.

В ленинградском госпитале он долго с отчаянием думал о том, в чем теперь для него заключается смысл жизни. Целыми часами простаивал у окна в коридоре, за развесистыми пальмами, в тихой задумчивости глядя во двор, где кипела жизнь: подъезжали машины, их разгружали санитары в коротких кожушках, вынося и выводя раненых и обмороженных бойцов. Седенький, но еще крепкий старичок, впрягшись в саночки, вывозил мусор. Иногда, взяв топор, он целыми часами колол дрова. Трудолюбие этого старика поражало Дороша, и он как-то подумал, что, кроме него, Дороша, на земле есть люди, у которых и свое горе и несчастье, и они, несмотря на это, работают, бьются с бедой, настигшей их на жизненном пути. «Кто знает, может, он тоже глухой и немой, как я,— думал Дорош, глядя на хлопотливого деда,— а живет и работает. Так чем же я хуже его? Почему я должен роптать на свою судьбу и злиться на людей за то, что они здоровые, а я калека? Разве они виновны в том, что меня постигло такое горе, а их обошло?» Он стал чаще бывать среди людей, играл в домино, гулял по коридорам, во дворе и как-то весной в одной пижаме убежал с другими ранеными в город, чтобы побродить с девушками по туманным улицам Ленинграда, а может, и поцеловаться где-нибудь над Невой. Что ж, он ведь все-таки живой человек!

Его лечили добросовестно и настойчиво и, что особенно удивляло и даже смешило Дороша, заставляли петь, убеждая, что это поможет ему скорее выздороветь. Дорош стеснялся петь на людях и занимался этим, укрывшись с головой одеялом. Он пропел все песни, которые знал, но так и не произнес ни одного звука, а челюсти двигались с трудом, как деревянные.