Водоворот - [60]

Однажды он стоял у окна и смотрел во двор. Вдруг почувствовал, что в его ушах словно что-то треснуло, будто кто-то выбил оттуда твердые пробки, и он услышал грохот, такой страшный грохот, что все его тело замерло от ужаса. Он открыл окно и увидел во дворе машину, с которой бойцы сгружали чистое госпитальное белье. И тут Дорош услышал людские голоса:

— Ты долго будешь там возиться?

— А ты что? Спешишь к теще в гости?

Дорош прижал руки к груди и побежал по коридору, крича:

«Профессор! Я слышу! Профессор! Я слышу!»

«Вы не только слышите, но и говорите»,— улыбаясь, сказал ему профессор.

И Дорош, закрыв лицо руками, чтобы профессор не увидел его слез, помчался в палату, лег в постель и спрятался под одеяло; он целый вечер что-то шептал сам себе, наслаждаясь звучанием своего голоса и обливая радостными слезами подушку.

Ласточка звякнула уздечкой, и Дорош оторвался от своих мыслей. Сизое небо дышало грозой, она проходила где-то за Ворсклой, над степью ползли косматые громады туч, и даль заволакивалась туманом — верно, там уже шел дождь.

Дорош сел, обхватил руками колени и долго глядел на зыбкую пелену дождя над Маниловкой. «Так вот как оно было. Вот как было. Неужели снова так будет и снова придется корчиться от ран?»

— Похоже, будет война,— произнес он громко, поднялся и вдруг заметил рядом братскую могилу красных героев, изрубленных махновцами в 1919 году.

Когда-то высокая, теперь она осела, остался лишь невысокий холмик, поросший бурьяном и нежной зеленой травкой. Цемент на обелиске давно потрескался от солнца, дождя и ветра; звездочка, вырезанная из жести, покоробилась и заржавела. Лежали герои в пустынной степи, как на дне морском, и уже наплакались по ним матери, братья и сестры, а дети выросли и стали забывать своих отцов.

У Дороша защемило сердце, он снял фуражку, стал на колени перед одиноким холмиком и стоял, склонив голову, поглаживая мягкую зеленую траву. «Так уж устроен мир, что человек больше думает о живых, чем о мертвых»,— с горечью подумал он. И чудилось ему: только что закончился бой, он схоронил друзей в этой могиле и прощается с ними навеки; и голова его склонилась еще ниже к груди, и он долго не мог поднять ее…

Из травы выпорхнула птичка. Дорош вздрогнул, пополз на коленях и стал искать гнездо. Вскоре он обнаружил его, спрятанное в густой траве, свитое из стебельков травы и мягко устланное конским волосом.

Дорош знал, что это было гнездо полевой щеврицы, светло-бурой птички, которая питается жучками и мошками. Щеврица уже прилетела, обновила свое жилище, выгребла из него лапками сор, навела чистоту; скоро хлопотливая самка усядется здесь, втянет красивую головку в теплые перья, положит шесть яиц с горошинку каждое и долго будет сидеть на них, сварливая, привередливая, грозно попискивая на самца, если тот будет приносить мало еды, неохотно пуская его в гнездо на ночь. Будет сидеть до тех пор, пока шестеро птенцов не пробьют слабыми клювиками тоненькую скорлупку и, обогретые, высушенные материнским теплом, откроют рты и попросят есть. Тогда появятся у нее новые заботы: не отдыхая ни минуты, целые дни будет летать взад-вперед, чтоб накормить своих прожорливых детей. И в этом маленьком гнездышке вековечным, раз навсегда заведенным порядком будет идти жизнь дружной птичьей семьи, и вылетит из гнезда новое поколение, и снова крылышки будут трепетать в прозрачном, ароматном, степном воздухе. «Такова жизнь, таков ее закон,— размышлял Дорош, с любовью рассматривая искусно сделанное гнездышко, но не притрагиваясь к нему руками, чтоб не испугать пташку.— Молодое рождается, старое умирает…» Он еще раз поклонился могиле. Стал искать Ласточку…

Разве знал он тогда, что не пройдет и двух месяцев, как от Балтики и до Черного моря снова будут расти братские могилы, что стыд и позор будут терзать его, безмолвная печаль охватит его сердце оттого, что они, сильные, здоровые, покидают родную землю… Разве знал он, стоя тут, среди первозданной степной тишины, слушая шелест зеленых трав, что ему самому придется выкопать не одну могилу для своих боевых товарищей и хоронить их даже без прощального салюта?

Он этого не знал. Он думал о тех, что уже погибли, и решил сказать Гнату, чтобы послал сюда людей привести эти могилы в порядок: «Нехорошо, не почитаем мы героев. Кресты зимой рубят на топливо, летом пасут на кладбище телят и коз. Нехорошо»,— думал он, пока ехал степью.

Вечерело. На Беевой горе, за ветряными мельницами, ложились последние розовые отсветы закатного солнца, трояновская долина наполнялась синеватой мглой, окутывавшей сады, придорожные вербы и белые хаты. Приташанских лугов уже не было видно из-за белого тумана, клубившегося над самой землей.

Когда Дорош спускался с горы, ему пришлось немного придержать Ласточку, чтобы дать дорогу стаду овец. Оно катилось в долину, как черная река; пахло пометом и распаренной на солнце шерстью, овцы блеяли на разные лады и дробно стучали копытцами по сухому суглинку. В Трояновке из печных труб то тут, то там поднимался дымок — это хозяйки, придя с работы, готовили ужин. От колодца, что стоял на выгоне между вербами, доносилось звяканье ведер, женские голоса, веселый смех детей. Несколько молодиц с полными ведрами перешли Дорошу дорогу, приветливо сказали: «Здравствуйте»,— и разошлись по своим домам. Светловолосая девушка — та, что встретилась ему утром и пожелала счастья, Тетерина Орыся,— бежала по улице с прутом — гнала теленка, который, ошалев от весеннего воздуха, метался между плетнями, задрав хвост и вытянув шею. Иногда он останавливался и, расставив сошкой передние ноги, бессмысленно смотрел на чьи-нибудь ворота; тогда Орыся кричала: «Тпручки, глупый! Тпручки, домой!» Голос у нее был веселый, игривый.