Водораздел - [29]

Но сам Хилиппа все же считал себя православным и в честь трехсотлетия дома Романовых купил эту люстру, которая теперь висела в часовне.

На амвоне стоял облаченный в парчовую рясу с широкими рукавами отец Гавриил, или поп Кавро, как его звали в приходе, и, повернувшись спиной к молящимся, вещал на церковнославянском языке что-то о чудесах Ильи-пророка.

Хуоти слушал внимательно, но почти ничего не понимал. Взрослые тоже не понимали проповеди, которую священник читал на незнакомом им языке и к тому же хриплым голосом. Поэтому большинство людей собралось в избе Хёкки-Хуотари послушать проповедь староверки Окку, а в часовне молящихся было мало. Поп повернулся к своим слушателям и Поднял над головой толстую книгу в кожаном переплете. «Неужели и в ней есть эта картинка?» — мелькнуло у Хуоти, и он даже содрогнулся, вспомнив увиденное утром красочное изображение ада.

Обед стоял на столе, когда Хуоти пришел домой. Вкусно пахли свежие калитки и лепешки. Они были испечены из муки, которую получила бабушка за свою ворожбу. Не будь этой муки, на столе Пульки-Поавилы в этот Ильин день вряд ли появились бы калитки и лепешки. Хуоти сел в конце стола, рядом с матерью. На другом конце, у окна, сидел отец, напротив него — зять. Через стол было перекинуто полотенце, оба конца которого были вышиты красными нитками. Зять то и дело вытирал о полотенце сальные руки. А Хуоти свои пальцы просто облизывал.

Дверь тихо скрипнула. В избу вошла девочка.

— Хлеб-соль, — сказала она дрожащим голосом и осталась выжидающе стоять у порога.

Хуоти взглянул на девочку и тут же опустил голову, словно стыдясь чего-то. На душе вдруг стало нехорошо…

В Пирттиярви было много бедных семей. Но, пожалуй, беднее всех жила семья Охво Нийкканайнена, изба которого стояла чуть в стороне от остальной деревни. Очень редко видели в этой семье чистый хлеб. Раньше, когда Охво был здоров, они еще кое-как перебивались. Но однажды осенью, перевозя сено Хилиппы, Охво провалился под лед и у него так разболелись суставы, что он даже с постели не мог подняться. Пришлось его семье жить на подаяния. Старшая дочь Палага пошла батрачить к Хилиппе, но помощи от нее пока что не было — она все еще отрабатывала прежние долги. И детей бог дал Охво, как нарочно, целую дюжину. Его жена опять была на сносях и не могла сама идти просить милостыню, поэтому и сунула суму в руки дочери Наталии.

В пушистые, черные как смоль косички Наталии вместо ленты была вплетена суровая льняная нитка. На латанном-перелатанном отцовском пиджаке была одна-единственная большая пуговица от какого-то старого пальто, а остальными пуговицами служили почерневшие деревянные палочки.

— Христа ради, — чуть слышно сказала Наталия и с мольбой взглянула большими черными глазами на мать Хуоти, подававшую на стол горячие лепешки.

Доариэ взяла со стола кусок лепешки и протянула девочке.

— Спасибо, — прошептала Наталия, положила лепешку в сумку и удалилась так же робко, как вошла.

Хуоти вышел из-за стола. Ему уже не хотелось есть — перед ним стояли черные влажные глаза Наталии. Он выскочил на улицу.

Направо от избы Крикку-Карппы, за прогоном, находился поросший травой заброшенный участок земли. В деревне его называли Миккиным пустырем, по имени прежнего его владельца, ушедшего в соседнюю деревню в примаки. Обычно на пустыре мальчишки играли в рюхи. По воскресеньям нередко собирались и взрослые мужики, тоже бросали палки и дружно ржали, когда кто-нибудь, проиграв, возил на спине своего победителя. Со временем пустырь так утоптали, что в сухую погоду на нем можно было танцевать кадриль. На этой площадке молодежь устраивала летом танцы.

От избы Пульки-Поавилы до пустыря — всего каких-нибудь триста саженей, но по пути надо в двух местах перелезать через изгородь. Деревня так перегорожена изгородями, что если захочешь попасть в другой конец ее, по крайней мере в десяти воротнях вытянешь жерди.

По дороге Хуоти встретил и Олексея. Когда они пришли на пустырь, там уже было полно молодежи. Стайками подходили девушки в ярких праздничных нарядах, здоровались, обнимая друг друга, и становились в сторонке от парней. Стояли они, застенчиво потупясь и поджав губы. Застенчивость считалась признаком хорошего поведения и благонравия. Особенно славились умением показывать свою скромность девушки Аконлахти. У парней Пирттиярви даже появилась поговорка: «Стесняются, как девушки из Аконлахти».

Среди девушек стояла и дочь Хилиппы Евкениэ. На плечи ее был наброшен черный шелковый платок с яркими зелеными цветами, из-под платка виднелись рукава белой сорочки с таким множеством сборок в запястьях, что рукава казались надутыми воздухом. Голова была повязана ярко-красной шелковой лентой. Завязывая утром свои волосы, Евкениэ прошептала при этом: «Пусть так вспыхнет и моя любовь». На игрище она пришла, спрятав под сорочкой на груди пучок мужских волос. Она верила, что и к ней «прилетит любовь на крыльях, расписных санях прикатит…»

А знал ли Ховатта, что у кого-то на груди хранится пучок его волос?

Ховатта — старший из детей Хёкки-Хуотари. Внешне он был похож на отца — такой же коренастый, плечистый и рыжий. Нос прямой, под ним мягкий пушок, которого еще не касалась бритва. Брови густые, почти сросшиеся над переносицей, глаза темно-серые. На мочке правого уха — родинка, похожая на каплю свернувшейся крови.