Водораздел - [239]

С точки зрения современного этапа развития карельской прозы это не просто «исторический жанр» в узком смысле слова. В книгах Н. Яккола и других карельских писателей выражается современная ступень национального самосознания молодого народа, осмысляющего свой путь и свое место в истории. Отсюда и сама «эпопейность», тяготение к хронологически широкому повествованию приобретает в литературном отношении особый смысл. Хотя для карельских прозаиков очень важен опыт более развитых литератур народов СССР, в том числе в жанре романа-эпопеи, однако, если исходить из внутреннего развития национально-карельской прозы, то тут нет момента «повторяемости», — напротив, здесь все делается впервые, и сами эпические жанры во многом еще только складываются, со свойственными раннему этапу «издержками», с преобладанием хроникальной «событийности» над психологической глубиной характеров. В этом отношении кое-что в «Водоразделе» может и не удовлетворить взыскательного читателя. Книга не свободна от некоторой композиционной несобранности, привлекаемые исторические факты не всегда художественно увязаны с внутренней жизнью героев, развертывание сюжета определяется подчас не столько логикой развития характеров, сколько хронологической последовательностью внешних событий. Важно, однако, не забывать при этом, что дело тут не только в индивидуальных возможностях авторского таланта и его повествовательной манеры, но и в некоторых общих моментах современного развития карельской прозы. Речь идет о первых опытах художественного освоения молодой национальной литературой нового национально-исторического материала, и автор «Водораздела», являясь пионером в этой области, во многом несомненно преуспел.

В произведении Николая Яккола ощутимо настойчивое стремление автора к строгому историзму повествования. Он против «модернизации» прошлого, против того, чтобы искусственно, задним числом «революционизировать» сознание своих героев. Темой его произведения является народ и революция, но он ни на минуту не забывает о том, что представляла собой тогда жизнь северных карельских крестьян, их социальный и духовный опыт.

Автор книги хорошо знает старую карельскую деревню, быт ее жителей, который в ту пору сохранял еще патриархальные черты. Крестьяне занимались примитивным земледелием, рыболовством, охотой. Медленно текут годы в Пирттиярви, один похожий на другой. Самые большие события здесь — неурожай, очередная выплата подати, приезд станового из далекого уездного города. А если с редким пришлым человеком и доходят сюда вести о событиях в «большом мире», то в головах лесных обитателей они часто принимают форму полулегенды, в которой действительность соседствует с вымыслом. Кажется, что эти люди остались где-то в стороне от главных дорог истории, а их собственная история вся в преданиях, иные сведения о ней им неизвестны.

Своеобразен духовный мир героев книги, связанный еще во многом с патриархально-родовым мышлением. Их мироощущение можно назвать образно-фольклорным, ему чужды еще абстрактные понятия и умозаключения, оно предполагает предельную конкретность восприятия окружающего мира. Вот как автор характеризует мышление своих героев, определяя тем самым и меру их понимания происшедшей в России революции:

«Они хорошо знали, когда созреет хлеб и его можно убирать, сколько бревен можно погрузить на панкореги, когда лучше всего ловится рыба, — но что такое революция, как власть от одного класса переходит к другому, они представляли смутно. Их мышление было конкретным, предметным, как у детей или первобытных людей. Чтобы освоить новое, они должны были сами испытать его, попробовать. Разобраться в запутанной обстановке того переломного времени, в перекрестных волнах быстро сменяющихся событий они были не в состоянии».

В самом деле, о царях, злых и добрых, рассказывалось в народных сказках, причем никудышный царь мог в сказке и царства лишиться. А вот социальные классы и классовая борьба были для карельских крестьян совершенно новыми понятиями. И перед писателем возникает важная задача показать, какой социальный и духовный опыт должен был предшествовать тому, чтобы эти лесные жители, еще вчера мыслившие категориями народных сказок и рун, разобрались в целях социалистической революции.

Вместе с тем автор «Водораздела» не впадает и в противоположную крайность, не абсолютизирует патриархальную застойность изображаемого им народного быта. В прошлом некоторые финские писатели склонны были идеализировать жизнь старой Карелии, искали в ней спасения от бед буржуазной цивилизации. Подчас они смотрели на карельскую деревню как на музейную редкость, их прежде всего привлекал консерватизм местного быта, они умилялись тому, что здесь все оставалось «как тысячу лет назад», в далекие времена фольклорно-эпических героев. Это умиление и абсолютизация местной отсталости не позволяла замечать новых процессов в карельской деревне, вследствие чего она зачастую изображалась вне связи с остальным миром и только противопоставлялась ему.

В отличие от подобной точки зрения, отразившейся в свое время, например, в очерках и повестях финского прозаика Лаури Ханникайнена, автор «Водораздела» исходит из того, что какой бы отсталой ни была народная жизнь, однако абсолютной исторической неподвижности все же не было и быть не могло. Изображаемое в «Водоразделе» прошлое не есть полнейший застой в том смысле, что дореволюционная карельская деревня якобы не знала никаких социальных противоречий, никаких подспудных тенденций исторического развития.