Водоем. Часть 1. Погасшая звезда - [12]

— Да, конечно.

— Потому поедем мы сейчас в наш госпиталь — я договорился, что их туда привезут, да и все равно бы к нам повезли, раз у нас свой…

— … морг? — вопросительно дополнил с заднего сиденья вновь запнувшегося «крестного отца» Костров-младший.

— Да… У меня это слово что-то вылетело из памяти, — попытался оправдаться Свешников. — Это, кажется, вытеснением называется, верно?

— Да, забывание имен — один из видов ляпсусов по Фрейду, а, по сути, конечно, вытеснение неприятных мыслей. Я тоже скоро начну и забывать, и оговариваться, и описываться…

— Как-как?

— Ну, описки делать.

— А что это?

— Ну, дядя Вова, ну когда пишешь…

— А-а… А я и не понял сразу…

— Да знаю, что вы про другое подумали. Я специально решил приколоться, а вы и купились…

— Да, меня тоже в Афгане на черный юмор тянуло постоянно… Видимо, так у многих…

— Ну, конечно, так легче все это выносить…

— Так вот. Мне надо с начмедом договориться, чтобы всё сделали хорошо, чтобы он лучшую бригаду вызвал. Сам понимаешь, до вторника времени много, да и жара еще, а в цинк же не…

— упакуешь… — вновь взялся дополнять Костров.

Свешников, сидевший на переднем сиденье рядом с тем самым полуштатным водителем, от этого очередного неуместного слова резко обернулся назад, чтобы убедиться, что с его попутчиком все в порядке. Опыт его научил, что такие «словечки» молодые люди нередко произносят аккурат в преддверии истерической реакции в форме безудержного смеха. А привезти в госпиталь своего «крестника» в таком состоянии он, разумеется, совсем не горел желанием.

— Сережа, с тобой все в порядке? Может, еще коньячку — у меня есть с собой?

— Да не беспокойтесь, дядя Вова. Кондратий меня не хватит и в буйство я не впаду. Просто вот несу всякую чушь, говорю, что первое приходит на ум, надеясь, что так будет легче — и мне, и вам. Не обращайте внимания, ладно?

— Хорошо, не буду. Итак… В общем, надо все организовать. А то ведь у нас в стране всё надо по десять раз объяснять, втолковывать, перепроверять.

— Это точно.

— Поэтому потом заедем в училище: хоть я и распределил функции между замами, дал распоряжения начфину, начальнику общего отдела, начальникам факультетов, но надо посмотреть, прибыли ли они, что делают. Ведь как запустишь процесс, так и пойдет дело. Ты пока подумай, кого из ваших родных нам надо оповестить, кому можно позвонить, а кому и телеграмму надо послать, можешь даже фамилии выписать на листочке.

— Но я не взял с собой адресов! Да и телефонов тоже!

— Ничего, нам все равно надо будет снова к вам заехать — взять одежду для твоих родителей… отцу надо парадный мундир, а матери какое-то платье подобрать…

— Так что же мы сразу не взяли?

— Да я только сейчас вот об этом подумал…

— Сколько бензина перерасходуем…

— Сереж, перестань, а? Нельзя быть таким циником.

— Прости, дядя Вова… Меня что-то куда-то заносит… Кстати, киники, то есть циники — мои любимые философы, особенно Кратет и его жена Гиппархия.

— Не слыхал про таких…

— Я потом расскажу, при случае… Интересная была парочка…

— Хорошо. Но мы уже почти приехали. Давай последние две минуты помолчим.

— Молчу.

Начальник святогорского госпиталя, которого военные в разговорах между собой для краткости называли «начмедом», занимал свою почетную должность больше двадцати лет. Это был невысокий, не столько полный, сколько коренастый мужичок с густыми черными усами и вьющейся, уже наполовину седой, шевелюрой. Своим обликом, манерами он настойчиво напоминал шолоховского Григория Мелихова, имея в виду тот классический образ, который в кино реализовал Петр Глебов. Поэтому совсем не удивительно, что почти ни у кого, кто знал Дмитрия Николаевича, не возникало сомнений в его казацких корнях. Спорили лишь о том, из каких он казаков — донских или яицких. Сам же «начмед» эти сомнения не рассеивал, но о своих предках говорить не любил — в советское время это было небезопасно, а при Ельцине стало выглядеть хвастовством на фоне моды на возрожденное казачество.

Как бы там ни было, но бравый внешний вид Сенцова, излучаемая всем его телом, каждым его жестом и взглядом уверенность, перемежаемая шутками и прибаутками, всегда служили важным терапевтическим фактором, оказывающим дополнительное целительное действие на больных. Если добавить, что «начмед» был еще и трудоголиком, что он не только каждый день обходил всех «жильцов» своего заведения, не только вникал в самые трудные истории болезни, но в свои без малого шестьдесят продолжал оперировать, то станет понятным, отчего госпиталь считался лучшим во всем военном округе, почему, несмотря на мизерные зарплаты, врачи, медсестры, санитарки и даже уборщицы не спешили искать себе новое место работы.

Так что визит Свешникова во «владения» «начмеда» был продиктован не недоверием, не боязнью недобросовестности Сенцова, а простым и понятным человеческим желанием увидеться с «хорошим человеком», получить от него заряд оптимизма, уверенности, иными словами, погреть душу в лучах его безоблачной ауры, подпитаться энергией его светлой харизмы, чтобы хватило сил на организацию проводов своего друга и начальника.

Несмотря на субботнее утро, Сенцов уже четвертый час работал — именно работал, а не просто «был на работе». К началу одиннадцатого он уже завершил обход, разобрал бумаги, поступившие в течение предшествующих полусуток из вышестоящих контролирующих организаций, подготовил два проекта очередных приказов, сделал несколько важных звонков в городское медуправление… Казалось, что гибель единственного на весь город генерал-лейтенанта никак не повлияла на жестко-упорядоченный поток его служебного существования. Единственное, что он успел сделать по этому «делу» — вызвать из отпуска своего самого компетентного патологоанатома и сообщить дежурному по училищу и в окружное армейское медуправление о том, что тела генерала и его супруги «поступили в госпитальный морг в 9.45».