Водный мир - [15]

Керанс рассмеялся.

— Тут, Алан, я охотно соглашусь. Но что вы предполагаете — что гомо сапиенс готов вот-вот трансформироваться в кроманьонца или яванца, а в конечном итоге в синантропа? По-моему, маловероятно. И не будет ли это ламаркизмом наизнанку?

— Согласен. Я этого и не предполагаю. — Облокотившись об один из лабораторных столов, Бодкин принялся кормить арахисом мартышку в переделанном под клетку вытяжном шкафу. — Хотя очевидно, что спустя две-три сотни миллионов лет после своего появления гомо сапиенс вполне может вымереть и высшей формой жизни на планете станет вот этот наш маленький кузен. Впрочем, полностью обратимый биологический процесс невозможен. — Он вытащил из кармана шелковый носовой платок и махнул им на мартышку. Та боязливо отскочила. — Если мы и впрямь вернемся в джунгли, мы будем готовы к трапезе.

Затем Бодкин подошел к окну и уставился вдаль сквозь защитный экран сетки; нависавшая сверху палуба заслоняла все, кроме яркой полоски интенсивного солнечного света. Погруженная в страшную жару, лагуна лежала недвижно, а пелена пара нависала над водой, будто гигантский призрак.

— На самом деле меня интересует другое. Меняется ли только внешний ландшафт? Как часто в последнее время многие из нас испытывали чувство «дежа вю», едва ли не слишком хорошо вспоминая эти болота и лагуны. Как бы ни был избирателен сознательный разум, большинство биологических воспоминаний неприятны, это эхо ужаса и опасности. Ничто не сохраняется так долго, как страх. Повсюду в природе видны свидетельства внутренних разблокирующих механизмов буквально в миллионы лет возрастом, тысячи и тысячи поколений лежавших сокрытыми, но не утративших свою силу. Классическим примером здесь является унаследованный полевкой образ ястреба — даже бумажный силуэт, проведенный мимо клетки, заставляет ее лихорадочно искать укрытия. И как еще можно объяснить универсальную, но совершенно беспочвенную ненависть к паукам, один-единственный вид из которых известен как жалящий? Или в равной мере удивительную — если учесть их относительную редкость — ненависть к змеям и рептилиям? Полагаю, не иначе как тем, что мы носим в себе сокрытую память о том времени, когда гигантские пауки были смертоносны, а рептилии были доминантной формой жизни на планете.

Чувствуя, как латунный компас оттягивает ему карман, Керанс спросил:

— Стало быть, вас пугает то, что повысившиеся уровни температуры и радиации пробуждают подобные воспоминания в наших мозгах?

— Не в мозгах, Роберт. Это самые старые воспоминания на Земле, хранящиеся в каждой хромосоме, в каждом гене. Каждый шаг, сделанный нами в процессе эволюции, является мильным камнем, исписанным органическими воспоминаниями. Все, начиная от ферментов, управляющих циклом двуокиси углерода, до плечевого сплетения и нервных путей пирамидных клеток в среднем мозгу, представляет собой запись тысяч решений, принятых перед лицом внезапного психохимического кризиса. Точно так же, как психоанализ реконструирует первоначальную травматическую ситуацию, выявляя вытесненный материал, мы теперь снова погружаемся в археопсихическое прошлое, вскрывая древние табу и побуждения, которые оставались сокрытыми в течение многих эпох. Краткий промежуток индивидуальной жизни сбивает нас с толку. Каждый из нас так же стар, как и все биологическое царство, а наши кровотоки — не что иное, как реки, впадающие в огромное море тотальной памяти этого царства. Маточная одиссея растущего зародыша резюмирует все эволюционное прошлое, а его центральная нервная система является закодированной временной шкалой, где каждый узел нейронов и каждый спинномозговой уровень отмечают символическую станцию, блок нейронического времени.

Чем дальше по ЦНС мы движемся — от заднего мозга через промежуточный к спинному — тем глубже мы погружаемся в нейроническое прошлое. К примеру, узел между грудным и поясничным позвонками, между Г-12 и П-1, является важнейшей зоной перехода от жаберных рыб к легочным амфибиям. Именно в этом узле мы теперь и стоим на берегах этой лагуны — между палеозоем и мезозоем.

Тут Бодкин вернулся к своему столу и пробежал пальцами по ряду пластинок. Отстраненно прислушиваясь к тихому, неспешному голосу Бодкина, Керанс забавлялся мыслью о том, что ряд параллельных черных дисков представляет собой модель нейрофонического позвоночного столба. Он вспомнил слабый барабанный бой, исходивший от проигрывателя в каюте Хардмена, и те странные полутона. Быть может, фантазия была ближе к жизни, чем он мог предполагать?

— Если хотите, — продолжал Бодкин, — можете назвать это «психологией тотальных эквивалентов» — или, для краткости, «нейроникой» — и отбросить ее как метабиологическую фантазию. Тем не менее я убежден, что пока мы движемся вспять по геофизическому времени, мы снова попадаем в амнионический коридор и движемся вспять также по спинальному и археофизическому времени, воспроизводя в наших бессознательных разумах отчетливые геологические ландшафты каждой эпохи, их уникальную флору и фауну — столь же узнаваемые для любого индивида, что и для путешественника на машине времени Уэллса. Но только здесь происходит не путешествие по живописной железной дороге, а полная переориентация личности. Если мы позволим этим погребенным фантомам распоряжаться нами по мере их появления, мы будем беспомощно отброшены назад приливной волной подобно обломкам кораблекрушения. — Он потянул было из ряда одну пластинку, но тут же неуверенным жестом ее оттолкнул. — Сегодня днем я, пожалуй, пошел на немалый риск с Хардменом, использовав электронагреватель для симуляции солнца и подъема температуры аж до 50 градусов, однако попытка того стоила. За предыдущие три недели сновидения почти свели его с ума, но последние несколько дней сознание его было куда менее спутанным — как если бы он принимал сновидения как должное и позволял им увлекать себя назад, не сохраняя никакого сознательного контроля. Ради его же собственного блага я хочу как можно дольше поддерживать его в состоянии бодрствования — пожалуй, будильники здесь помогут.