Водки летчикам не давать! - [45]

Однажды наш взвод чуть ли не в полном составе заступал в караул и в наряд. От взвода остался в «живых» только Эд Ворошилов, который предвкушал конкретный самоход и полноценный отдых без нашей осточертевшей ему кампании. В ожидании развода мы, как водится, получили оружие, ротный нас проинструктировал на караульном городке, осталось еще минут сорок свободного времени. Рыжков, придя с караульного городка, сделал хитрое лицо и достал свой заветный портсигар.

— Чувствительная вещь! — провозгласил он и стал искать сообщников.

— Как понять, чувствительная? — посыпались многочисленные вопросы.

— Ну вот, покурите и узнаете!

Нашлось человек пять желающих. Гена достал еще парочку и группа любителей запретных удовольствий удалилась за угол казармы. Ну, не будем ханжами, скажем так, в эту группу из любопытства попал и я. Вкус у травки был вполне достойный, как у натурального дорогого трубочного табака. Выкурили мы изобретение Рыжкова, немного постояли и пошли в теплое расположение. Надо сказать, какого-либо воздействия травы на свои мозги я абсолютно не ощутил. Другие мои «подельщики» с недоумением смотрели друг на друга. Кажется, на этот раз «изобретение» Гены не принесло ожидаемого результата. Посмеялись над Рыжковым и сели посмотреть в зале телевизор. Я уселся на табуретку, пристроил на коленях автомат и вылупился в телевизор. Шла как обычно «Санта-Барбара», я кстати вспомнил, что этот сериал шёл еще тогда, когда я учился в школе. Надо же, он до сих пор идёт! Какая-то светлая ностальгия по безвозвратной юности заползла мне в душу и уютно свернулась клубочком. Сериал мне почему-то начал нравится, только почему-то мне до безумия стало жалко некую девицу которую звали Джина. Все её ненавидели, и пытались сделать ей плохо, однако она не сдавалась обстоятельствам и при этом еще наладила торговлю то ли ПЕЧЕНЮШКАМИ, то ли «СНИКЕРСАМИ», подробностей уже не помню. Чувство жалости и сострадания аналогичным способом пролезло в душу и нагло развалилось рядом со светлой ностальгией. Я оглянулся на сотоварищей, лица их были отрешены от всего сущего, они печальными глазами смотрели на голубой экран, закусывали губы, кто-то что-то шептал себе под нос, Гена Рыжков тихонько всхлипывал. Чтобы подавить чувство глубокой умилённости по поводу своих друзей я встал, переместился в умывальник и прямо из крана попил водички. Минут через … мне абсолютно не было никого не жалко, короче говоря «ямайским» языком меня «отпустило». Тут в расположение вошёл ротный.

— Смирно-о-о-о! — заорал дневальный.

Личный состав караула, понуро и абсолютно не желая этого делать, поднялся с табуреток. Ротный величественно начал шествие к своему кабинету и тут узрел печальные лица моих друзей и всхлипывающего Рыжкова.

Ни фига себе! Перед караулом моральный настрой у заступающих на столь ответственный пост, ну ваще никакой.

Вон стоит курсант, носом хлюпает и глаза на мокром месте. Наверное, курсант получил какое-то письмецо из дома, нехорошее, подруга там кинула или ещё чего похуже. Вон и остальные в плаксивом настроении. Надо что-то срочно делать!

— Рыжков, за мной в канцелярию, — скомандовал ротный.

Мы в ужасе замерли, Гена, вытирая слезы, побрёл за ротным, таща за ремень по полу автомат. Почти что все «подельщики», в ужасе начали заламывать руки. Что же будет? Пропал Гена, ой пропал! Дело в общем труба!?

Захлопнулась дверь канцелярии. Многие из нас начали вытирать внезапно нахлынувшую «мужскую слезу».

— Рассказывай, сынок, что случилось, — начал расспросы наш ротный.

— Вы не поймёте, товарищ капитан, — всхлипывал Гена.

Вся наша толпа обезумела, ротный НИКОГДА кроме как «товарищи курсанты» и «проститутки семидесятых» в нашу сторону никогда не выражался, а тут «сынок»!

Всё пропал Рыжков, спалился скотина самым тривиальным образом, а сейчас еще и в порыве укуренной слезливости всех сдаст. Я пинками погнал всех хлебать воду из-под крана.

Ужас поселился в наших сердцах. За нашими стремительными перемещениями с удивлением наблюдал Ворошилов, готовящийся к стремительному броску через забор.

— Вы куда, пацаны, что случилось, а? — носился он за нами.

Мы кое-как привели свои мозги и внешний вид в порядок. Появился наш взводник, заступающий начальником караула.

— Через пять минут строимся! — возвестил он.

Распахнулась дверь канцелярии, из неё вышел вытирающий слёзы Гена, следом с лицом, выражающим крайнюю степень командирской и отеческой озабоченности о судьбах подчинённых, следовал ротный.

— Иди, Рыжков, иди отдохни там, в увольнении приди в себя, позвони домой, иди, сынок, счастливо!

Все в недоумении посмотрели на ротного. У Ворошилова так вообще челюсть щелкнула по пряжке ремня.

— Ворошилов, хули вылупился! — заорал ротный, — ну-ка, проститутка семидесятых, собирайся в караул вместо Рыжкова, начкар, в постовую ведомость изменения, через пять минут мне на подпись!

Гена Рыжков опустил голову и побрел в спальное расположение, разоблачаясь по дороге и завывая во всё горло:

— А-а-а-а-а, какой мужик, как он нас понимае-е-е-е-е-ет…

ВЕЗЕТ ИНОГДА И НАМ

У каждого военного, в том числе и офицера, в различные периоды службы наступает такой момент, когда ему предоставляют отпуск. Причём, иногда это случается весьма неожиданно. Вот и со мной эта неожиданная радость приключилась. Я тогда как раз был приехавший из очередной командировки, и пытался выбить у начальства всякие реабилитационные и «чеченские» отпуска. А комбриг, видно, тогда то ли попутал меня с кем, то ли просто был не в настроении — взял да и подписал мой рапорт. Мне стало аж как-то не по себе, я готовился к долгой и продолжительной борьбе за свой положенный по закону отдых, а тут — на, получай. Начфины мне выдали всё положенное, да и с «боевыми» как-то всё быстро получилось, не пришлось ждать несколько месяцев. Пару недель я провёл в блаженном ничегонеделании, слава Богу тогда ещё неженат был. К исходу второй недели, мне стало не по себе, потянуло на службу, захотелось постоять на плацу, изнывая от жары, съездить на полигон, пострелять или в муках творчества, не смыкая глаз всю ночь, «рожать» план устранения каких-нибудь только что выявленных недостатков.