Во второй половине дня - [18]

– Смотрите, какое объявление!

«ВОЛК – БИЧ ДОМАШНИХ И ДИКИХ ЖИВОТНЫХ.

Областной конкурс по истреблению волков.

ПЕРВАЯ ПРЕМИЯ – за наибольшее количество истребленных волков, но не менее семи – 125 рублей.

ВТОРАЯ – не менее пяти – 90 рублей.

ТРЕТЬЯ – не менее трех – 50 рублей, 125 рублей – за уничтожение логова – волчицы и не менее четырех волчат.

Кроме премий, за каждого уничтоженного волка, вне зависимости от его пола и возраста, выплачивается госвознаграждение – 50 рублей.

Включайтесь в конкурс по уничтожению волков».

– Как интересно!

– А что, – сказал он, – можно бы остаться, купить ружье и включиться в конкурс.

Они шли к пристани, освещенные осенним солнцем, и все это было нереально, невозможно, необъяснимо. «Неужели я только позавчера приехал из Москвы? Правда, как мираж. Ничего не скажешь…»

Опять они сидели в тесном салоне речного трамвая, друг против друга, касаясь коленями, было тепло и клонило в сон, а снаружи, очень близко, почти на уровне окна, пролетала выпуклая северная вода. Катер подходил к пристаням, то на одном берегу, то на другом, и в салон все больше набивалось народу, видно, на палубе стало совсем уже холодно. Рита задремывала, а временами поднимала голову и взглядывала на него, виновато улыбаясь. Вечерело. Внутри стало совсем темно, но электричества не зажигали, а за окном долго еще горели краски холодного северного заката.

С одного борта катера бежала яркая, окрашенная красным, будто подсвеченная снизу вода, а с другого – темная, свинцовая, мрачно-серая, где иногда лишь проступали розоватые блики. Потом возникла вода совсем другая, даже в темноте светлая-светлая, почти серебряная.

– Марке, – сказала Рита сонным голосом.

– Нет, это не Марке, – ответил он, не интересуясь, что это за имя, – нет, Маргарита Александровна, это не Марке, а Вычегда при слиянии с Северной Двиной. Вот так-то.

Катер подвалил к дебаркадеру, народ стал выходить, и они, внизу, еще долго ждали, пока до них дойдет очередь.

Было очень холодно, они бегом пересекли площадь, перешли через пути по мосту, замерзшие, голодные.

– Кафе сейчас уже закрыто. Пошли сразу в ресторан…

Ресторан помещался отдельно, не в гостинице, хотя и близко от нее.

Они сели за маленький столик, объединенные этим длинным днем, долгой поездкой, редкостной красотой увиденного, даже холодом, встретившим их на берегу.

Висели на окнах и дверях бархатные желтые портьеры, играла радиола, но никто не танцевал. Подошла официантка с карандашиком на веревочке, приняла заказ.

Дроздов налил себе и Рите, и она, не споря, выпила большую рюмку водки, и еще одну, раскраснелась и призналась, что вообще не пьет совсем, разве что немного сухого вина. Негромко играла радиола. По стеклам ударили редкие капли дождя.

– Можно идти, – сказал он.

– Посидим еще немного, – она улыбалась чему-то, он не спрашивал – чему.

Вдруг, словно кто-то толкнул его, он поднял голову. В конце зала накрывала на стол полная пожилая официантка, которую он словно встречал прежде и на которую теперь он смотрел во все глаза. Машина его памяти работала на полных оборотах, и следом его будто обожгло: ему показалось, что это Маруся. Конечно, он не был уверен окончательно. Официантка поставила на стол закуски и исчезла за портьерой.

– Пойдемте, – сказала Рита.

В коридоре, на столике дежурной горела зеленая лампа.

– Моя соседка дома? – спросила Рита.

– Ваша соседка рассчиталась и выехала, – услышал он, – так что вы теперь одна.

Рита взяла ключ и медленно пошла по коридору.

– А вам из Москвы звонили два раза. Велели, как вернетесь, позвонить, – дежурная прочла вслух фамилию замминистра и номер его домашнего телефона.

– Отсюда можно позвонить?

– Можно, но талон нужен.

– Тогда я пойду за талоном, – сказал он громко.

Переговорный пункт помещался близко, и Дроздов, купив два талона, вскоре уже шел по деревянному тротуару к гостинице, решив позвонить из номера. Дождь усилился – холодный, с резким ветром, он бил Дроздова по коленям, разбрасывая короткий плащ.

В номере Дроздов переоделся, заказал Москву и, ожидая, подошел к окну. Где-то вдали, дробясь и отражаясь в лужах, горели огоньки. Монотонное шуршание дождя сменялось звенящими дробными ударами и целыми очередями, когда ветер склонял струю на жестяной карниз. За окном, во мраке, под дождем, прочно стоял прекрасный город его юности.

Зазвонил телефон.

– Москву-т возьмите, – сказала телефонистка.

– Как отдыхается, Алексей Степаныч? – спросил замминистра. – Ну, и хорошо. Тут такое дело. Теплоход твой идет с опережением. А там не только министр стали и недр, но и президент хочет приехать, встретить и площадки осмотреть. Тебя он хорошо знает, ты все покажешь. Надо будет тебе вылететь на день-два раньше, для прочности – на три. Давай, завтра выезжай, послезавтра будешь в Москве, во вторник вылетишь.

– Что же, Курочкин не может показать?

– Лучше, если ты подскочишь.

Он постоял у окна, потом вышел в коридор, углубляясь в полутьму, удаляясь от зеленой настольной лампы. Еще не дойдя нескольких шагов, он увидел полоску света под ее дверью и, словно прогуливаясь, неторопливо повернул и пошел обратно.

Звонок домой он решил отложить до утра, а сейчас быстро разделся, умылся и лег на холодные простыни, и, к своему удивлению, стал погружаться в сон, стараясь не противиться этому. Шелестел дождь, струи дробно стучали по карнизу.