Во всей своей полынной горечи - [72]

Когда все было готово, Багний влез в кабину, включил стартер и, пока двигатель прогревался, чутко вслушивался в его работу, то увеличивая, то сбрасывая обороты.

— Ну-ка, открывай, Микола, двери, попробуем.

— Ты недолго, — предупредил Янчук, — выспаться еще надо. А я пока тут приберу.

Толька включил свет и выехал из гаража.

Сколько времени он не сидел за рулем? Похоже, целую вечность. Ощущение, что он в чужой машине, скоро прошло, он миновал кладбище, выскочил за околицу и поддал газу. И разом вспомнилось недавнее — автошкола, старший лейтенант Морозов Вадим Михайлович, казахстанские равнины… И Таня. Как она плакала, когда расставались! Понимала, видно, что это конец, хотя Толька и говорил, что, возможно, он еще вернется. Он ничего не обещал, не хотел обманывать, потому что сам определенно еще не знал, что это было — любовь или потребность любить. Зайдет, бывало, в кафе с кем-нибудь из дружков — Таня им сейчас на столик по бутылочке пива из холодильника и все такое прочее, а сама и глазом не моргнет, будто впервые видит, строгая, неприступная внешне. Духами от нее всегда пахло тонко и таинственно, так что аж голова кружилась. От духов или от чего другого, но кружилась. Наколочка, передничек — все выглажено, накрахмалено, снежно-белое. Личико розовое, фигурка точеная будто, в обтяжечку все… И чего сбежал? Наверно, еще не раз пожалеет об этом. Домик на окраине свой, у самой автобусной остановки, у матери одна… Другой бы на его месте и раздумывать не стал бы, когда счастье само в руки плывет. А он убоялся, не захотел идти на все готовое, не захотел чувствовать себя примаком, прихлебалой. Домик был в самом тупике, и Тольке почему-то всегда казалось, что поселись он в нем, — все, дальше некуда, приехали, всю дальнейшую жизнь можно предсказать на много лет вперед. Вот этого, должно, и испугался. А Таня что — поплакала и, верно, утешилась. Может, уже кого и присмотрела. И тому, значит, бутылочку жигулевского, закусон… А, что об этом гадать!

Шоссейка бежала навстречу, точно притягиваемая светом фар, по сторонам угадывались темные силуэты посадки, скирд, мелькнули на обочине два горящих уголька — глаза какого-то зверя, и Толька испытывал знакомое чувство удовлетворения от сознания, что двигатель работает нормально, что руки лежат на послушной баранке и что впереди у него дорога, много дорог, манящих своей неизведанностью.

Через два дня после встречи в гараже Багний пришел в контору. Ковтун сразу заметил, что парня будто подменили: прежней покладистости и в помине не было. Возомнил о себе или обиделся — это надо было выяснить. Одно было понятно с первого взгляда: торговаться пришел. И хочется, видно, приличную машину получить, и достоинство уронить боится, пыжится, будто против своей воли, и в глазах, на самом донышке, что-то невысказанное, упрек словно немой, — затаенный до поры до времени.

«Ничего, парень, — решил Ковтун, — хвост я тебе распускать не дам…» Таких надо сначала оглушить сразу, крепко оглушить, чтоб нижняя губа мелко задрожала, как у дитяти малого, а потом попускать понемножку, попускать… Тогда у него сложится впечатление, что ему делают уступки. Иначе не договоришься. Прием проверенный. А коли сорвется, жаль будет: лобастый, лицо волевое, умное. Ковтун сам рохлей и увальней, таких, как Янчук, терпеть не может. А вообще-то с молодыми говорить чертовски трудно, потому что сплошь и рядом в них сидит этакий бесенок противоречия, иногда — бес, науськивающий возражать тебе во всем, стоять всему наперекор. Даже трезвому расчету. Может, это происходит от избытка жизненной силы, может, из озорства, а скорее всего от потребности как-то отметить вступление в мир мыслящих и самостоятельно действующих индивидуальностей своего неповторимого «я». Позже, когда молодой индивид более или менее определит свое место в жизни и увидит конкретную цель, он обычно оставляет петушиные наскоки на все человечество и, как правило, входит в норму. Проще иметь дело с остепенившимся семейным народом, ценящим такие материальные категории, как жилье и зарплата. Однако если он, Ковтун, пришел в Сычевку всерьез и надолго, то ставку ему надо делать именно на молодежь: без нее будущего у села нет и быть не может, и с этим надо считаться.

Ковтун пригласил Багния присесть, поблагодарил за помощь, попросил водительские права. Все верно: первый класс. Выяснять, отчего Багний не приходил целых два дня, не стал.

— С весны, — сказал, возвращая удостоверение, — мы начинаем строить улицу для молодоженов. Вопрос этот решился на днях. Кирпичные дома со всеми возможными в наших условиях удобствами. Продаваться они будут на льготных условиях: в рассрочку на пятнадцать лет. Это первое. Демобилизованным, возвращающимся или приезжающим на работу в наш колхоз, мы намерены выплачивать подъемные. Рублей примерно двести. На мелочи. Этот вопрос пока в стадии обсуждения, но, думаю, в ближайшее время и он будет решен. Это второе. Третье: в настоящий момент острой нужды в шоферах мы не испытываем…

Он выдержал паузу, наблюдая за Багнием. Парень даже оцепенел от такого неожиданного оборота разговора. Ах как, видно, хотелось ему, обманутому в ожиданиях, встать и хлопнуть дверью: «Нет острой нужды — ну и не надо! Поду-умаешь!.. Не проживу, что ли, без колхоза? Да шофера везде возьмут и еще благодарить станут!» И до чего же, оказывается, похож этот парень на батька своего! Вот здесь, у стола, он стоял — набычившийся, с бледным от ярости лицом…