Во всей своей полынной горечи - [29]

Позже в паре с Чертом появился и Ангел. Рыжего, смахивавшего на гончака, но далеко не чистых кровей кобеля Прокоп назвал так не столько в пику деду Пасечнику, сколько из более глубоких, философских соображений.

— Черт — он черт, конечно, и есть, — объяснял он как-то своему соседу Гнату Паливоде. — А вот люблю чертей, мат-тери его в печенку! Что люблю, то да. А вот всяких там ангелочков сопливых, мазунчиков… Этих душа моя не терпит, понимаешь, не принимает! Сладкого не люблю тоже, мне давай перец, хрен, цибулю. Вот не терплю такого… — пошевелил в воздухе пальцами. — И ангелочков тоже. А только куда от них денешься? Горчицу вон жинка заваривает, и то сахару кладет! Так оно и в жизни. А кобелек он ничего, не глупый. Только добрый. Собаке это не идет, а что поделаешь? Такая наша жизнь!

С тех пор каждый выезд Прокопа сопровождали Черт и Ангел. Старший объездчик обычно ехал, бросив поводья, в своей излюбленной позе — небрежно, свесив ноги на одну сторону, будто сидел не на спине коня, а на лежанке — ни дать ни взять владыка, магараджа! Следом бежали, рыскали по дворам Черт и Ангел. В эти минуты все дворняжки забивались по углам, и горе было той, которая осмеливалась сунуть нос дальше ворот! Прокоп усмехался, блаженствовал, здоровался, будто одаривал милостью. И ничего, что на нем хлопчатобумажный, в полоску, замызганный пиджак и штаны с такими загрубелыми заплатами на коленях, что они напоминали черепаший панцирь, он был в тот момент царственно щедр и великодушен, сознавая себя одним из тех, кто имел немаловажный вес в селе и даже был вершителем судеб: в прежние послевоенные времена старший объездчик мог, поймав с поличным, и в тюрьму спровадить, мог и помиловать. Правда, было это давненько, и за последний десяток лет очень многое изменилось в жизни, в сельском укладе, но по старой памяти считалось, что объездчик не последняя спица в колеснице. Так, по крайней мере, еще недавно думал и Прокоп, проезжая улицей, с султанской небрежностью кивая встречным и, точно музыку, слушая неистовый лай дворняг, обеспокоенных появлением Прокоповых верных телохранителей — Черта и Ангела.

…Во дворе кузнеца Оксента Прокопа встретила лишь вислоухая шавка. Она тявкнула раз-другой, но, завидев Ангела, проворно нырнула в будку, с грохотом протянув через порожек тяжелую цепь, и затаилась там. Ангел замер возле дырки, понюхал воздух и, не найдя ничего заслуживающего уважения, тут же поднял ногу и нагло окропил угол будки.

Дверь была накинута на щеколду, и Прокоп, не задерживаясь, мимо хаты прошел к саду, где у качелей, подвешенных к старой раскидистой груше, возились ребятишки.

— Эй, дома есть кто?

Ребята — две девочки лет семи и карапуз — прекратили игру.

— А вы кого ищете? — спросила белобрысая девочка на чистейшем русском языке. Она ничем внешне не отличалась от своей сверстницы — разве что большим капроновым бантом в волосах, — но по произношению и еще по смелости в обращении с незнакомым взрослым человеком Прокоп сразу же безошибочно определил в ней жительницу города.

— Ты чья ж такая… сметанистая?

— А я не сметанистая, — храбро отвечала девочка. — Я блондинка. Меня зовут Таня. А вас?

— Откуда же ты приехала?

— Из Воркуты.

— А что ты там делаешь?

— Хожу в садик. Я уже в подготовительной группе.

— А тато… папка где работает?

— В шахте. Он уголь добывает.

— А как твоего папку зовут?

— Андрей Оксентьевич Марущак.

— Та-ак… Значит, приехала к деду в гости?

Девочка была хорошенькая, опрятная, но что-то в ней определенно не нравилось Прокопу: то ли причиной тому была бойкость и непринужденность, с которой она говорила с ним (хотя он терпеть не мог тихонь и мямлей), то ли потому, что была она дочерью того самого Андрея, который лет десять тому назад пытался было подкопаться и «свалить» Прокопа и вынужден был в конце концов уехать из Сычевки. А может, просто оттого, что была жаркая страдная пора, и в это время все приезжие, отдыхающие вместе со своими чадами и домочадцами, ловившие рыбу или собиравшие целыми днями грибы, вызывали у Прокопа чувство глухой неприязни и раздражения. «Ишь ты, херувимчик какой!.. — недовольно думал Прокоп, нисколько не смущаясь оттого, что на него доверчиво смотрели ясные детские глаза. — Должно, в мать пошла. Андреева ничего в ней нету. Тот лобастый…»

— Ну, так где же все-таки дед или баба? — продолжал Прокоп допрос.

— Не знаю, — ответила Таня, двинув плечиком.

— Дедуня пошли в сельмаг, а бабуня на огороде, — ответила за нее вторая девочка, стоявшая до того в сторонке, смирная и застенчивая. Эта, конечно, была своей, сельской.

— А ну беги позови.

Девочка сорвалась с места, а Прокоп сел под хатой на лавку, врытую в землю, и стал ждать.

Вскоре на дорожку откуда-то из-под слив вынырнула дородная тетка Домаха. Тетка не спешила, шла, по-утиному переваливаясь. «Пухнет, как на дрожжах! — зло подумал Прокоп. — Ну и чучело!» Домаха между тем поставила под грушей ветхую плетенку с торчавшими черными прутьями и выпиравшими из прорех ядреными огурцами. Хозяйка давала понять, что торопиться ей незачем — невелика радость принимать такого гостя. И Прокоп знал, что относится к нему тетка недоброжелательно, до сих пор не может простить ему то, что сын ее по вине Прокопа живет где-то на чужбине. Иной бы обходил усадьбу десятой дорогой, а Прокоп — вот он явился сам и от стыда не сгорел. Сидит, глядит как ни в чем не бывало!