Во всей своей полынной горечи - [17]

От родника все время шел подъем, и к этому моменту мы всегда немного уже уставали. Затем кончался лес, и открывалась степь, и сразу вокруг все светлело, теплело. По полям гулял знойный ветер и струилось текучее марево, пели жаворонки и было столько простора, синевы, неба, что душа радовалась. Мы шли по проселку, а вдоль него по обе стороны тянулись огороды с недавно пробившимися всходами картошки, пустынные еще, не отягощенные зеленью, но уже закурчавившиеся. На каждом была воткнута табличка с обозначением организации и владельца. Таблички — на дощечке или куске фанеры, прибитом к палке, — еще не выгоревшие от солнца, не слинявшие от дождей, и написаны они были то старательно, то кое-как, то краской, то чернилами. Мы читали их, смеялись над смешными фамилиями. А потом появлялись среди них и знакомые, и наконец еще издали мы узнавали и нашу, узнавали сразу, потому что видели, как дома мастерил ее отец — строгал, прибивал гвоздями и писал химическим карандашом, глянцевито-круглым, отливавшим фиолетовым блеском зрачка на тупом торце, тщательно вырисовывал буквы, макая средний палец в кружку с водой и увлажняя поверхность фанерки под строчку.

Мы с братом исторгали радостный вопль и бежали смотреть табличку, удивляясь тому, что посреди поля так далеко от дома стоит она, предоставленная солнцу и ветрам, охраняя наш огород, и что на ней не чья-нибудь, а наша фамилия. Нам казалось это почти чудом. Тем временем отец и мать, оставив сапки и корзину, обходили участок, рассматривая, что и как взошло. Мама будто молодела, светлела лицом, освобождая какой-нибудь сморщенный, силившийся пробиться росток от придавившего его, потрескавшегося на ветру комка: «Ах вы, мои маленькие! — приговаривала она, разгребая землю и оправляя ростки. — Сейчас мы вам поможем…» Она относилась к всходам как к маленьким детям. Нас поражало таинство превращения брошенного в почву семени в растение: всего несколько недель назад здесь было совсем пустынное поле, усеянное лишь прошлогодними почерневшими кочерыжками кукурузы и подсолнуха, и нам казалось, что вырасти на нем ничто не сможет. И вот теперь… Иногда мы с братом тайком подрывали какое-нибудь растение, уже выбросившее листочки, чтоб удостовериться, в самом ли деле произросло оно от брошенного зерна, и убеждались, что это действительно так: в глубине земли на хилых белесых нитях корешков висели раскрывшиеся половинки фасоли или сморщенный мешочек кукурузного зерна. Не диво ли? И как это случилось, какой механизм заложен в безжизненном, казалось бы, зернышке?

После беглого осмотра и оценки того, что взошло, мама, повязав косынку и сбросив истоптанные «спортивки», не мешкая принималась за дело. В ее руках сапка, сверкавшая наточенным напильником лезвием, работала на удивление споро. Я, бывало, смотрел завороженно, как ловко она ею орудует. За мамой никто из нас угнаться не мог, даже отец. Он работал неторопливо, часто отдыхал и учил нас, как сапку держать, как отличать сорняки. Мама уходила далеко вперед, не отрываясь, не отвлекаясь, и лишь время от времени выпрямлялась, чтобы перевязать косынку или заправить под нее выбившиеся пряди.

Работнички из нас были никудышные, мы часто срезали то, что надо было оставить, и оставляли то, что подлежало уничтожению. Однако нас терпели, теперь я думаю, чтоб приучить трудиться. И все же помощь от нас какая-то была. Когда однообразие начинало надоедать нам, отец придумывал соревнования, привнося в работу, как теперь говорят, игровой момент, а когда мы уставали — нам предлагалось отдохнуть или сбегать в балку к роднику, принести холодной воды. К этому времени в поле, сколько видел глаз, то там, то здесь маячили фигурки людей, тоже, как и мы, сапающих огороды. Иногда на проселке напротив нас останавливался кто-нибудь из знакомых, окликал отца, и тогда он шел перекурить. Одна мама работала без роздыха, без оглядки, жадно, с упоением. Мы бегали, ощущая, как рассыпчатая теплая земля щекочет ступни ног, играли и снова брались за сапки.

В полдень садились обедать. Этого момента мы, дети, ждали с нетерпением, напоминали то и дело: когда же? Мама набирала в рот воды, чтоб расходовать ее экономно, споласкивала руки, покрытые земляной коркой, мы усаживались вокруг корзины, заглядывая в нее и сглатывая слюнки. Ничего особенного в ней не было — обернутая полотенцем, чтоб не остыла, кастрюлька с картошкой и жареным луком, вареные яйца, сало, пирожки… Однако, кажется, в жизни мне не приходилось есть ничего вкуснее. Вдали, там, где небо сходится с землей, текло марево, густое, как сироп, когда его разбавляют водой и он зримо слоится, движется волнами. Гулял ветер по степи, и неумолчно пели невидимые в вышине жаворонки.

С тех пор прошел не один десяток лет. Вскоре была война, эвакуация, учеба… Мы с братом стали взрослыми, обзавелись семьями — казалось, минула целая вечность. А когда мы снова оказались все вместе — родители и дети, — выяснилось, что старики, как и прежде, не порывали с огородом и в семейном бюджете он по-прежнему играл важную роль. Мама все так же, как в пору нашего детства, держала в кухонном шкафчике узелки с различными семенами, припасаемыми к весне, к посадке, — редиски, укропа, петрушки, морковки и прочих овощей. Помнится, даже эвакуируясь, она не преминула захватить с собой это свое узелковое семенное хозяйство. Неизбывное крестьянское начало — сажать, сеять, общаться с землей-кормилицей, хоть немного, хоть самую малость — жило в ней постоянно и давало себя знать всюду, куда бы ни забрасывала ее судьба. Она ухитрялась устраивать грядку и возле дома, там, где, казалось, расти ничего не будет, — битый кирпич, штукатурка, битое стекло. Мама носила землю ведрами, насыпала, обкладывала кирпичиками и что-то сажала. А когда появлялись всходы, она всегда радовалась, любила говорить с ними, как с живыми существами, и лицо ее при этом озарялось счастливой улыбкой, тихим светом, идущим изнутри, из самой души.