Во все тяжкие… - [13]

Когда я бесшумно вернулся и чиркнул спичкой, они отпрянули друг от друга. НЕУЖЕЛИ, АВТОНОМ, НЕУЖЕЛИ? НЕУЖЕЛИ ТЫ ОТВАЖИЛСЯ ПОЦЕЛОВАТЬ СВОЮ БЫВШУЮ ПОДЧИНЕННУЮ?

Около полуночи они ушли, оба пьяненькие, оставив мне на сохранение чудо-самовар и чудо-транзистор. Тяжелая тоска вдруг навалилась на меня. Пришлось заливать ее остатками бренди. Зато сон пришел сразу, и ночь промелькнула в глубоком беспамятстве.

Утром Автономов не замедлил напомнить о себе. Спал ли он вообще?

— Анатоль, немедленно приезжай ко мне! — распорядился он удалым командным голосом.

Я разозлился. Я выругался.

— Ты что полагаешь, — обозленно заговорил я, — что теперь, когда ты не у дел, ты можешь в любое время суток насиловать меня? Я работаю. Работаю я!

— Анатоль…

— Что ты хочешь мне предложить? Посидеть с тобой на лавочке? Забить «козла» во дворе? Или опять кир?

— Анатоль, не сердись.

— Сгинь, Костя.

— Анатоль, ты не смеешь так говорить со мной, хотя я младше тебя на полгода.

— Чего тебе от меня надо, сосунок?

— Я ХОЧУ ВЫСКАЗАТЬСЯ. И еще. Звонил Аполлоша. Он приглашает в бильярдную.

— Ну так иди!

— А ты не желаешь?

— Нет. И денег у меня нет на бильярд.

— Это не проблема, я займу, — непенсионно звенел голос Автономова. — Давай встретимся на нейтральной почве в кафе «Каскад». Там кофе подают, горячих собак, то бишь сосиски.

— И коньяк?

— Ну, можешь не пить, если нет потребности. Я угощаю, Анатоль.

— У-у!

— ЕСЛИ Я НЕ ВЫСКАЖУСЬ, Я ВЗОРВУСЬ, — взмолился К. П.

— Ладно, уговорил. Но не раньше двенадцати.

— Идет! В «Каскаде». Ты настоящий, верный друг, писака.

— Пошел ты… — Я оборвал разговор. Я вновь уселся за страницы своего повествования: «Путешествия с боку на бок». ЖИТЬ НЕ НЕОБХОДИМО, ПИСАТЬ НЕОБХОДИМО.

О город Тойохара! Я помню твои японские строения с желтыми черепичными крышами и убогие бараки, обитые толью от пронизывающих зимних ветров. Снежный город. Глубокие тоннели-переходы между высоченными сугробами. Занесенные по крыши дома. Широколицые прохожие. Всюду звучит японская, корейская и китайская речь. Мне пять лет и почти столько же соседу по бараку Костьке Автономову. Наши семьи перебрались сюда с нефтяных промыслов северной части острова. Теперь мы хозяева, а депортированные подданные Страны восходящего солнца уплывают восвояси на пароходах. Какая даль времени! — она поросла бурьяном, гигантскими лопухами и папоротником. От прежнего Тойохаро мало что осталось — лишь аллеи реликтовых тисов, лишь рябиновые кущи, лишь прекрасная резиденция японского губернатора, ныне краеведческий музей. Иным, чем в детстве, стал и климат: поутихли бураны и метели, зато наши головы, Костя, занесло сединой. Лишь на семь лет покидал я Тойохаро в пору своих журналистских странствий по небезопасным тропам. Родители похоронены на местном кладбище — и твои, Костя, тоже, — а мои жёны и дети сгинули в глубине страны. Город детства. Снежный город. Угасающая моя жизнь.

Я выкинул сигарету и пересек улицу на зеленый знак светофора.

Автономов в молодежной курточке-ветровке расхаживал перед широкими окнами кафе-бара «Каскад». Увидев меня, он приветственно вскинул руку. СТАРЫЙ ДРУЖОК, НЕИСТРЕБИМЫЙ, ведома ли тебе дальнейшая наша жизнь?

Я подошел, и мы обменялись рукопожатием.

— Цветешь, однако, — хмуро сказал я. — Улыбаешься, как недоразвитый. С чего бы это?

Его глаза лихорадочно блестели.

— Рад тебя видеть, Анатоль.

— Ну-ну. Прервал мощный творческий процесс, знаешь об этом?

— Перебьешься! Реальная жизнь интересней, чем твоя писанина.

— Для тебя может быть. Но не для меня.

Мы вошли в двери бара. Посетителей в этот час было немного. Столики пустовали, и я сразу занял один в дальнем углу, предоставив Автономову самому делать заказ у стойки. Пусть знает, как называть мои опусы писаниной!

— Коньяк будешь? — окликнул он меня, когда появился бармен в галстуке-бабочке и свирепо-красном замшевом пиджаке.

— А вот и буду! — (В порядке наказания его.)

Он принес две большие пузатые рюмки коньяку, а затем две картонные тарелочки с горячими сосисками и булочками, а затем две чашечки кофе. Нетипичный обед для меня, российского пенсионера, получающего четыреста шестьдесят тысяч в месяц. А ему хоть бы что! Он блаженно улыбался. Он уселся на плетеный стул рядом со мной. Ему, по всему видно, не терпелось тяпнуть.

— АНАТОЛЬ, ПРЕДЛАГАЮ ВЫПИТЬ ЗА МИЛЕНУ, — провозгласил Автономов.

— И за КАПЭЭРЭФ тоже? — уточнил я. Въедливо так.

— Какого хрена ты зациклился на политике! За Милену, говорю.

— Ну, давай.

— ВЧЕРА ТЫ, НАДЕЮСЬ, ПОНЯЛ, КАКАЯ ОНА ЖЕНЩИНА?

— Какая?

— БЕСПОДОБНАЯ! Нет, скажешь?

— При свечке я не разобрал.

— Врешь! Нагло! Ты приставал к ней. Но не на ту — ха-ха! — напал. Она не из таких, нет!

— А ты, судя по всему, одержал победу? — усмехнулся я.

— Да! Можно сказать и так. ОНА, — Автономов бросил быстрый взгляд по сторонам, — НОЧЕВАЛА У МЕНЯ.

Мы замолчали. Он смотрел на меня лихорадочно блестевшими глазами, с приоткрытым ртом. Легкая испарина выступила у него на лбу. Он ждал моей реакции — жадно, нетерпеливо.

— Ну что ж, Константин Павлович, — заговорил я. — Примите мое соболезнование. Очень жаль вас.

— ЧТО ТЫ НЕСЕШЬ?! — тут же вскричал Автономов.