Во власти речных ведьм - [52]

Вроде сидим мы вдвоем с Ритой в Олежкиной машине. Новой. На берегу реки. Утро ли, или день ветреный. Свет странный, красновато-оранжевый. Из окошка видно скалу. Стоит, как прежде. Только более страхотущая! В уродливой голове Седмицы глаза светятся. От каменного взгляда тень на воду ложится в виде креста. Ползет живая тень к нам, а мы с места сдвинуться не можем! От страха сердце холодеет. Доползла тень до колес. Резко сжалась на глазах. Мы подумали – может, исчезла совсем. Или под машину спряталась? Глянь, нет, стоит вертикально и принимает облик женщины.

Склонилась она над дверцей. Одежды длинные черные, черный платок на голове. Лицо серое, волосы серые. Одни глаза горят злобно, желтым огнем мерцают. Поднимает страхолюдина руку. А та превращается в палку – посох пастуший. Прямо через окно упирает он в меня. Кричит страшная женщина, как ворона каркает:

– Вор-рон пре-ред-вестник смер-р-ти… Про-ро-клятье. Два-вад-цать пер-первый день. Кре-рест! Кре-рест! Кре-рест!

Я в ужасе ее палку отпихиваю: «Рита, едем!» Рита по газам. Машина врезается в каменный крест. На нем еще знак какой-то, треугольник с восклицательным знаком. Как он на пути оказался? Словно из земли вырос. Удар! Резкая боль внизу живота… «Только бы с ребеночком все было хорошо!» – думаю я, аж в холодный пот бросило. Смотрю, а рядом со мной не Рита, а Катя. Ранена, из виска по лицу кровь течет. У шеи завис острый скол стекла. Я к ней, пытаюсь стекло отвести. Но меня держит что-то – клюка пастушья за золотую цепь с янтарным сердцем зацепилась. К себе из машины вытягивает. Я дернулась. Скрежет металла завыл, как речные ведьмы, порвалась цепь. Кулон взметнулся перед лицом. Через янтарное сердце прошел яркий свет, его горящие всполохи обожгли глаза. В ушах зашумело, словно ветер: «Вещ-ще-ще-щунья». И то ли вокруг меня вода, то ли кровь…

Тут я очнулась ото сна. Тяжко, холодно, будто могильной плитой придавило. Внизу живота режущая боль, не вздохнуть. Мужа бужу: «Олежка, мне плохо! Олежка!» Голоса своего не узнаю – звучит, как издалека. Проснулся муженька, свет включил:

– Что, Дашенька?!

– Ребеночек… – А сама плачу.

Он одеяло отвернул, а я вся в крови. Как во сне помню, приехала «Скорая». Люди вокруг меня суетились. И Рита тоже в больницу провожала. Я ей уже шепотом, сил не было:

– Катя?

Она поняла, кивнула. Потом я сознание потеряла. И ребеночка…

Как рано утром в общую палату из реанимации перевели, приходил Олежка, вымотанный весь, сам на себя не похож. Я плакала, и он слезы растирал, обняв меня. Так на его руках и заснула. Проснулась, а он уже ушел. После этого каждый день только Марина навещала. Приносила домашнюю еду и огромные букеты красивых цветов. Поддерживала. Объясняла, что Олежка сейчас пытается справиться с горем. Похороны готовит. Мол, дай ему время… А у меня его пустого, холодного, слезного в больничной палате было хоть отбавляй! Как же больно мне стало, узнав, что он меня винил, за то, что Катю из ведьминой проруби вызволяла. Но тогда все хорошо было! Жара или тень наведов чужих меня, бедовую, счастья лишили. Спасение мое, Рита, по часу или два сидела со мной, а то с ума можно было сойти. Ее сменяли Вольдемар Анатольевич и его жена Мария. Даже садовник Василий приходил. Он как цветы, букеты Маринкины увидел, весь затрясся:

– Выкиньте их, Дашенька, выкиньте!!

– Почему? – спросила я.

– Они с кладбища. Больница там деток мертворожденных хоронит, если от них родители отказались. Там все буйно вот этими цветами заросло. Велю сторожу, чтоб Маринку туда больше не пускал!

Шоком было услышать такое. И Катя еще не вернулась… Сотовый – вне зоны доступа. Не отвечал… То, что она домой звонила, было только со слов Марины. Больше Катя ни с кем не разговаривала, не давала о себе знать. О своем сне, том, что накануне несчастья приснился, я Анастасии рассказала.

– Коваль! Олежка твой причина беды! Не сомневайся. Вины твоей нет, не изводись! Когда ты еще беспамятна лежала, он испросил с сыном проститься. Докторша сказала, жаль мол, поздно привезли – задохся. Выжить мог, не на срок, как развит был. Я матерью твоей сказалась, рядом с родовой стояла, все видела. Докторша к другой роженице отлучилась. Олег и Маринка у ребенка одни остались. На столе ванночка с водой стояла. Маринка туда мальца опустила, ручку трет – на ней мне пятно родовое привиделось. Мужик твой на него глаза выпучил и как заорет: «Пастуший посох!» Девка Маринка: «Тише, тише…» Так и цыкнула. А он и как волосья драть да стенать: «Девятый, девятый сын!!», Маринка дверь перед моим носом захлопнула, и тут стихло у них все. А спустя сколь времени Коваль твой зайцем выпрыгнул. Побёг, петляя к лестнице. За пазухой белого халата казенного узелок с твоими вещами обратно уволок. С горя, что ли, дурнем сделался…

Я вспомнила и рассказала матушке, что мне Маринка о проклятии, наложенном на Олега, говорила.

– Черное дело, бесовское! Страшно, если в жару от сердца сказано – может и сбыться. Но это грех большой! Тот, кто проклял, душу свою собственную в костре этих слов сжигает. Пока проклятый мается, душа проклявшего горит, слабеет. Такая к богу не подымется. Точно в аду сгинет.