«Во вкусе умной старины…» - [34]

.

Но романтизм, пришедший вместе с XIX веком, ввел скуку в число непременных качеств образованного человека и лишил деревенские виды их сентиментального очарования. Хандрить в деревне стало и модно и удобно: «Наша жизнь здесь так однообразна, что мне решительно нечего записать в дневнике»[342], — признается Марта Вильмот.

Скука скуке рознь. Тем, кто не мыслит себя вне света, вне общества, деревенская жизнь невыносимо тяжела. Князь И.М. Долгоруков, никогда не живший в деревне, женившись, решил испытать это удовольствие:

«Любопытство мое удовлетворилось: поживши несколько дней в деревне и не вытерпев целой недели, я почувствовал сильную скуку, хотя хозяева истощили все старание свое на то, чтобы нам было с ними одними как можно веселее»[343].

Князю вторил ненавистник деревни Ю.А. Нелединский:

«Ах! Я деревню люблю издали. Люблю, как об ней рассказывают; люблю видеть ее представленной на картине. И в натуре хорошо на нее глядеть — из городского окошка»[344].

Другие же переосмысливали образ деревни в соответствии с меняющимся стилем жизни. И первыми были, конечно, поэты. А.С. Пушкин в «Евгении Онегине», вволю поиздевавшись над сентиментальным образом деревни, дал его «романтическую» трактовку. Но гораздо раньше эта смена образа произошла в поэтическом быту. Очень точно эта эволюция понятий: свобода — природа — могила дана в письме К.Н. Батюшкова Н.И. Гнедичу из деревни в декабре 1811 года:

«Если я говорил, что независимость, свобода, и все, что тебе угодно, подобное свободе и независимости суть благо, суть добро, то из этого не следует выводить, что Батюшков сходит с ума. А из этого следует именно то, что Батюшков, живучи один в скучной деревне, где, благодаря судьбе, он, кроме своего Якова да пары кобелей никого не видит. Батюшков скучает и имеет право скучать, ибо в 25 лет погребать себя никому не приятно»[345].

Что же, кроме скуки, ничего не остается от образа дворянской усадьбы? Вовсе нет. Несколько поколений русских дворян выросло в деревне. Их жизнь в дальнейшем протекала в городах, в столицах и за границей. Но в памяти оставались светлые воспоминания детства. Четвертая строка все того же четверостишия Вяземского перекликается с теми чувствами, которые испытывали в своей жизни большинство владельцев усадеб в 30–40 годы XIX века.

Ф.Ф. Вигель:

«Я не помню, чтобы где-нибудь потом я так живо, так искренно, так безвинно наслаждался, как тогда в деревне у графа Салтыкова. Начиналась только весна моей жизни. В первый раз был я совершенно свободен, в самое благоприятное время года, в прекрасном поместье, где жили непринужденно и одни веселости сменялись другими»[346].

Граф Бутурлин:

«Вот та жизнь, о которой я столь часто вздыхал позднее, в душных Тосканских виллах, без зеленого прутика вокруг (кроме пепельных оливковых деревьев), без лугов и без всякого даже птичьего пения, кроме воробьиного щебетания!»[347]

Послушаем еще одного поэта — Ф.И.Тютчева. В молодости, в 1919 году, он написал такие строки:

«Под кровом сельского пената,

Где все красуется, все дышит простотой,

Где чужд холодный блеск и пурпура и злата,

Там сладок кубок круговой!

Чело, наморщенное думой,

Теряет здесь свой вид угрюмый;

В обители отцов все льет отраду нам!»

А в 1846 году, он же, заехав в усадьбу отца, в которой не был с детства, подвел печальный итог угасанию дворянских усадеб:

«Перед глазами у меня старая реликвия — дом, в котором некогда жили и от которого остался лишь остов, благоговейно сохраненный отцом, для того чтобы со временем. По возвращении моем на родину, я мог бы найти хоть малый след, малый обломок нашей былой жизни… И правда, в первые мгновенья по приезде мне очень ярко вспомнился и как бы открылся зачарованный мир детства, так давно распадшийся и сгинувший. Старинный садик, 4 больших липы, хорошо известные в округе, довольно хилая аллея шагов в сто длинною и казавшаяся мне неизмеримой, весь прекрасный мир моего детства… Словом, я испытал в течение нескольких мгновений то, что тысячи подобных мне испытывали при подобных же обстоятельствах. Но… обаяние не замедлило исчезнуть, и волнение быстро потонуло в чувстве полнейшей и окончательной скуки…»[348]

Библиография

Мемуары, письма и дневники:

Архив кн. Воронцова. Т. 12. М., 1877.

БАТЕНЬКОВ Г.С. Данные. Повесть собственной жизни. // Русский архив. 1881. Кн. 2. С. 251–276.

БАРАТЫНСКИЙ Е.А. Стихотворения. Письма. Воспоминания современников. М., 1987.

БАТЮШКОВ К.Н. Избранные сочинения. М., 1986.

БЛАГОВО Д. Рассказы бабушки. Л., 1980.

БОЛОТОВ А.Т. Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные им самим для своих потомков. Т. 1–3. М., 1931.

БУТЕНЕВ А.П. Воспоминания. // Русский архив. 1881. Кн. 3. С. 584.

БУТУРЛИН М.Д. Записки. // Русский архив. 1897. кн. 1. С. 213–240; Кн. 2. С. 396–444.

ВАСИЛЬЧИКОВ А.А Архаровы. // Русский архив. 1909. Кн. 1. С. 1013.

ВИГЕЛЬ Ф.Ф. Записки. Т. 1–2. М., 1928.

Воспоминания Бестужевых. М-Л., 1951.

ВЯЗЕМСКИЙ П.А. Стихотворения. Воспоминания. Записные книжки. М., 1988.

ВЯЗЕМСКИЙ П.А. Московское семейства старого быта. // Русские мемуары. М., 1989.

ГЛИНКА С.Н. Из записок. // Русский вестник. Т. 61. 1866. № 1. С. 231–270.