«Во вкусе умной старины…» - [33]

«… требовалось, чтобы переменил свое состояние, покинул свой дом и спокойную, свободную, драгоценную деревенскую жизнь, какою тогда по благости Господней наслаждался, и, лишась вольности, отдал себя в неволю»[332].

Человек совсем другого склада и положения, один из фаворитов Екатерины II П.В. Завадовский, описывая свои впечатления от деревни, в письме к графу Воронцову в 1795 году писал:

«Не поверишь, мой друг, как мне тяжело было покидать все забавы, по сердцу, которыми не насытил даже зрения. Познав блаженство свободы, вспомнил я себе, сколько ты счастлив, что пользуешься в полной мере!»[333]

Образ усадебной свободы тем более устойчив, что жизнь в подмосковной волей-неволей ассоциировалась с жизнью собственно московской, а Москва, в те времена, противопоставлялась Петербургу как город, в котором жизнь протекает неслужебным путем, в свободных формах.

Свидетельство Ф.Ф. Вигеля, человека, знавшего все стороны жизни дворянства и все настроения, да и тому же одного из умнейших людей той эпохи, убеждает нас в этом:

«Москва разнообразна, пестра и причудлива, как сама природа: гнуть и теснить ее столь же трудно, как и бесполезно. В ней выдуманы слова: приволье, раздолье, разгулье, выражающие наклонности ее жителей. Как в старину, так и ныне никто почти из них не мечтал о политической свободе; зато всякий любил совершенную независимость как в общественной, так и в домашней жизни»[334].

Но деревенская свобода, «чуждая суетных забот» — это свобода одиночества, отчуждения от света, от жизни разлинованной Петром I столицы. Во времена императора Павла, да отчасти и Александра I — это еще и ссылка. Именно в это время полушут в доме князей Вяземских Батоиди высказал «горькую истину» бывшему всесильному фавориту Екатерины Платону Зубову:

«Послушайте, князь, роль ваша кончена: вы наслаждались всеми благами фортуны и власти. Советую вам теперь сойти со сцены окончательно, удалиться в деревню, завестись хорошею библиотекою и сыскать себе, если можете, верного друга, который согласился бы разделять с вами ваше уединение»[335].

На рубеже веков в отношении к деревне возникает новый мотив — отстраненности от настоящей жизни, одиночества. Дворянин, живущий в усадьбе, как бы убеждает себя и других, что ему хорошо, и рисует картину явно идеализированную и чуть-чуть приторную:

«Позвольте спросить себя, весело ли вам в деревне? Я в своей стороне предоволен ею. Маленькие холмики… тенистая роща, небольшой пруд, на котором гуляют в легкой лодочке — все это в десяти шагах от моего уединенного домика. Ясное небо, веселые поселяне, золотая жатва, труд и удовольствие делают картину интереснейшую»[336].

Тихо-тихо в эту «интереснейшую картину» вползает слово «скука», стыдливо прикрываясь сначала частицей «не»:

«Уже две недели переселился я в деревню, — пишет В. Г. Орлов Н. П. Шереметеву в 1804 году — Живу здесь покойно и, несмотря на худую погоду не только не терплю скуки, но смею сказать, провожу время весело…»[337]

Образ усадьбы начинает двоиться. Для одних деревенская жизнь наполнена трудами, заботами и удовольствиями, меж которыми скучать просто некогда:

«Я не скучаю, занятий имею много, люблю семейство свое, тружусь над усовершенствованием себя и воспитанием детей. Для содержания семейства и воспитания нужны средства; приобретение их посредством хозяйственного управления жениной отчины, которой я стараюсь увеличить доход, есть занятие, сопряженное с удовольствием»[338].

Для других же слово «скука», вылезая по осени откуда-то из сарая ли, из амбара, не важно, постепенно заполняет усадьбу целиком.

«Осень — самое скучное время для деревенских жителей, — записывает М. В. Толстой. — С наступлением сырой погоды, проливных дождей и непроходимой грязи напала на меня сильная тоска, и я, чтобы отогнать ее, принялся за изучения трех новых для меня языков: английского, итальянского и испанского»[339].

Помните, как переживал Завадовский в 1895 году, что ему не удалось подольше задержаться в усадьбе? Вскоре Павел I предоставил ему такую возможность, сослав в деревню. И через 5 лет он пишет совсем иначе:

«Уже год свершается, что я заперт в темный угол… Запасся я многим против скуки и знаменующим счастливое время. Без общества, коего и в малом числе не могу иметь, теперь все сие для меня лишнее и обратившееся токмо в памятник тщетных прихотей»[340].

Пока не кончился XVIII век, пока длилась эпоха сентиментализма, лекарством от скуки была чувствительность. «Пасторальное» отношение к жизни, введенное в моду Руссо, заставляло скрывать скуку, не поддаваться ей, быть впечатлительным и находиться под обаянием «тайны русской природы». Деревенская жизнь должна была радовать и умилять, пример чему — «образцовые» чувства, испытанные в деревне С.Н. Глинкой:

«Зной угасал, солнце низко уже склонилось за горизонт… Я вышел из сельской хижины своей и скорым шагом поспешил к горе, с которой мы так часто любовались далью… Насладившись картинами прелестных видов, я сошел с горы, сошел и утонул в благовонных испарениях подкошенных трав. Любуясь вблизи картиною сенокоса, сим, так сказать, ароматным трудом поселян, я шел все далее по перелескам и лугам»